11 сентября 1965 года, в тот самый день, когда Бродский в Ленинграде узнал о своем освобождении, в журнале The New Yorker – одном из ведущих западных интеллектуальных медиа – вышел очерк Ральфа Блюма о советской литературной жизни «Freeze and Thaw: The Artist in Soviet Russia», ставший центральным материалом номера. Ровно половина (традиционно для «Нью-Йоркера» объемного) текста Блюма была посвящена подробному изложению дела Бродского и воспоминаниям автора о его общении с поэтом в Ленинграде в 1961–1963 годах, цитированию суждений Бродского об американской и советской литературе (в частности, о Евтушенко), описанию чтения Бродским «Холмов» в «Кафе поэтов» на Полтавской улице и т. д. Понятно, что в этой (по мере возможности отслеживаемой Евтушенко и Аксеновым) медиареальности Бродский – уже не безвестный (в масштабах СССР, не говоря о загранице) и неимущий литератор-любитель, а всемирно знаменитая жертва неправедного суда, автор вышедшей в Америке книги (публикующийся также и в переводах), представляющий для зарубежной критики и медиа молодую литературу СССР наряду с теми же Евтушенко, Аксеновым и еще несколькими знаковыми фигурами оттепели – Андреем Вознесенским, Беллой Ахмадулиной, Робертом Рождественским (большинство из них упоминались в той же статье «Нью-Йоркера»). Фактическое уравнивание их (официально несопоставимых) статусов происходит не только в бытовом пространстве совместного дружеского времяпрепровождения[502], но и в публичном советском литературном поле – например, на сцене Коммунистической аудитории МГУ в июне 1966 года на вечере памяти поэтов, погибших на фронтах Великой Отечественной войны, где Бродский читает вместе с Юрием Левитанским, Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой и Евгением Евтушенко[503].

Контраст между известностью Бродского в интеллигентских кругах и отсутствием у него какого-либо официального статуса и, соответственно, кредита доверия у руководителей советских (научных и творческих) институций, где ему случалось выступать, зафиксирован мемуаристом; речь идет о выступлении Бродского весной 1966 года в Фундаментальной библиотеке общественных наук (ФБОН) в Москве:

Особенно запомнился вечер Иосифа Бродского, приехавшего в Москву после архангельской ссылки. В Белом зале собралось «пол-Москвы». На подобного рода мероприятиях библиотечное начальство всегда присутствовало, занимая первый ряд. И вот когда Бродский, в свойственной ему манере чтения, возопил: «Мимо ристалищ и кладбищ…», руководство наше встревожилось, стало нервно переглядываться и перешептываться: «Кто такой? Кто его пригласил?» Тревогу вызывало еще и то, что Белый зал, все проходы и подступы к нему были забиты до отказа, причем в значительной степени людьми, не имеющими к библиотеке никакого отношения. Но потом тревога улеглась, и все обошлось[504].

Создаваемое радикальным несовпадением статусов Бродского неминуемое напряжение между этими социокультурными пространствами – приватным/кружковым (где рейтинг Бродского необычайно высок) и более широким публичным/официальным (где он – в отсутствие публикаций на родине – стремится к нулю) – становится основой для специфической литературно-биографической коллизии, которой предстоит сыграть в жизни Бродского в СССР не последнюю роль. Для самого поэта она восходит к периоду до суда и ссылки, когда с подачи Ахматовой берет начало упоминавшаяся нами ранее тема его «соперничества» с молодыми звездами советской поэзии – прежде всего, с Евтушенко и Вознесенским. И если до 1965 года, когда полное несовпадение жизненных траекторий и общественного положения «московских знаменитостей»[505] и Бродского исключало их равноправное взаимодействие в литературном (и не только) быту, это соперничество носило скорее декларативный (со стороны Ахматовой) и умозрительный (для Бродского) характер, то после суда, обретения Бродским всемирной известности и первых западных публикаций оно стало все больше приобретать характер реального литературно-эстетического (а в советских условиях неизбежно и политического) противостояния[506].

Первоначальной биографической задачей, вставшей после ссылки перед Бродским, была легитимация советской литературной системой его фактического (то есть признаваемого на кружковом и личностном уровне) равенства с лидерами молодой советской поэзии через формальное литературное признание – иначе говоря, социализацию в качества писателя. Необходимым и решающим шагом на этом пути был выпуск Бродским книги стихотворений в СССР.

2

Затянувшийся по сугубо бюрократическим причинам процесс освобождения создал у Бродского ложное впечатление безнадежности перспектив пересмотра его приговора – за три месяца до решения Верховного суда РСФСР он рассчитывает в лучшем случае на выход «по половинке» (по истечению половины срока) – через полтора года[507]. Тем острее – после неожиданного обретения свободы – требовали решения вставшие перед поэтом вопросы будущего жизнеустройства.

Андрей Сергеев вспоминает о совместной прогулке с Бродским по Москве вскоре после возвращения того из ссылки:

На обратном пути из Донского [монастыря] долго шли пешком, в приподнятом настроении, рассуждали, строили планы – насчет нас самих, насчет того, что будет. Как удастся прожить, просуществовать в условиях максимальной социальной и материальной несвободы, что удастся написать, перевести, сделать – без утопий[508].

Начало этому «реалистическому» подходу к собственной литературной биографии, имеющему в виду не утопические, а реальные возможности социализации, предлагаемые системой, было положено еще в Норинской – об этом свидетельствуют и письмо в «Известия» о языке, и прямо заявленное нежелание печататься на Западе, и инициатива с публикацией стихов в коношской районной газете «Призыв», и – last but not least – автоцензурная редактура собственных текстов[509], которые отныне начинают рассматриваться с точки зрения их возможной официальной публикации в СССР и/или безопасности автора.

Поэтической манифестацией этой идеологии стало написанное Бродским в последние дни ссылки программное стихотворение «Одной поэтессе» («Я заражен нормальным классицизмом…»). «Нормальный классицизм» имплицирует здесь оппозицию «романтическому» бунту против мироустройства. Для истинного поэта Бродский прокламирует некий «третий путь», противопоставленный как скрытой оппозиционности, так и восторженному сервилизму:

Один певец подготовляет рапорт,

другой рождает приглушенный ропот,

а третий знает, что он сам – лишь рупор,

и он срывает все цветы родства.

Образ «цветов родства» в этом тексте прямо связан с недавней принципиальной декларацией Бродского: «…мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!» («Народ», 1964). По мысли Бродского, лишь будучи «рупором» языка (= «народа»)[510], поэт, как выразился в известном письме Пушкину Чаадаев, «угадывает свое призвание», становясь «национальным»[511] – то есть обретая подлинные масштаб и славу («все цветы»)[512]. В целом, начиная со стихотворения «Народ», представление о «национальном поэте» как о персонифицирующем всю мощь родного языка («великой речи»), служит определяющим для самоидентификации Бродского. В русской культурной традиции это представление задано знаменитой статьей Гоголя «Несколько слов о Пушкине» (1834)[513] и органично вписывается в усвоенные Бродским со времени ссылки пушкинские автопроекции. Немаловажно при этом, что, будучи «наднациональной» («универсалистской»),