В силу гипертрофированной идеологичности коммунистический режим придавал особое значение и литературе как области трансляции идей и инструменту пропаганды, и книге как главной форме «материализации» литературного творчества. В системе литературы, в свою очередь, усиленному идеологическому контролю подлежала прежде всего область оригинального творчества, и только затем – переводы и разного рода метатексты (литературная критика и/или научные работы). Писатели, лояльность которых советскому режиму ставилась властью под сомнение, в рамках внедренной Сталиным и Горьким на рубеже 1930-х годов идеологии «литературного мастерства» допускались к печати в роли «специалистов», «мастеров», способных повысить культурный уровень новой советской литературы, однако не имели доступа к печатному станку в качестве авторов оригинальных произведений.

Применительно к упомянутым нами (и модельным для Бродского) литературным биографиям Ахматовой и Мандельштама это означало разрешение на публикацию переводов, историко-литературных и/или литературно-критических работ, но полный запрет на выступления в печати в качестве поэтов. В случае Ахматовой, на протяжении второй половины 1920-х и в 1930-е годы державшейся подчеркнуто дистанцированно от советского литературного мира, но не допускавшей никаких публичных проявлений нелояльности[535], этот запрет был снят Сталиным в 1939 году. На аналогичную меру по отношению к себе и своему творчеству мог – в гораздо более мягких в смысле политического климата обстоятельствах – надеяться после освобождения из ссылки и Бродский[536].

4

Неверно было бы думать, что Бродский изначально игнорировал потенциальные возможности публикации своих текстов. Летом 1960 года он обратился с письмом к И. Г. Эренбургу:

Уважаемый Илья Григорьевич,

здесь девять стихотворений. Два или три из них Вам, вероятно, показывал Борис Абрамович. Прошу Вас, если это не слишком трудно, сообщить мне, в какой мере возможно сделать с ними что-либо положительное.

Иосиф Бродский. Ленинград. 7.VI.60[537]

Упоминаемый в письме Борис Абрамович – это Слуцкий, первый из известных советских поэтов, с которым Бродский познакомился лично (в Москве, в апреле 1960 года[538]). В литературной судьбе молодого Слуцкого, испытывавшего в начале писательской биографии трудности с публикациями, Эренбург сыграл стандартную для советской литературной системы роль «патрона». Симпатизируя Слуцкому с начала 1940-х годов[539], 28 июля 1956 года Эренбург опубликовал в «Литературной газете» статью «О стихах Бориса Слуцкого»[540], открывшую дорогу к выходу первой книги его стихов («Память», 1957) и к принятию Слуцкого в январе 1957 года в члены СП.

Аналогичную схему вхождения в официальный литературный мир – выше мы описывали ее на примере «союза» дебютанта Виктора Сосноры с ветераном советской поэзии Николаем Асеевым – отчасти пробовал, судя по письму к Эренбургу, реализовать и Бродский. Номенклатурный вес Слуцкого был в 1960 году очевидно недостаточен для выполнения роли проводника в печать, и поэтому Бродский – по-видимому, при содействии самого Слуцкого – пытался воспользоваться для этой цели авторитетом и возможностями Эренбурга[541].

Подобная схема предполагала, однако, изначальную готовность к компромиссам. Бродский же, судя по свидетельствам близких ему на рубеже 1960-х годов людей, возможность редакторского вмешательства в свои стихи отвергал. О. И. Бродович вспоминает эпизод 1959–1960 годов:

Каждый, кто писал, мечтал опубликоваться. Хоть маленькую книжечку для начала. И вот Осе кто-то нашел человека, готового обсудить вопрос с публикацией. Пока я сидела на занятиях, он сходил к этому человеку. Встретились потом, как всегда, под часами. Я спрашиваю: «Ну как?» Он говорит: «Представляешь, они предложили мне переделать стихи. Не все, конечно. Кое-что. Нет, ты понимаешь? Мои стихи переделывать, как кто-то предлагает. Стихи-то мои». Я: «Ну и?» Он: «Что ну и? Публикации не будет»[542].

Состоявшееся через год (летом 1961) знакомство с Ахматовой, отношения с которой быстро – и по инициативе самой Ахматовой – приобрели характер поэтического «преемничества», окончательно закрыло для Бродского тему стандартной для тогдашней литературной молодежи социализации через советскую писательскую номенклатуру[543]. Требовавшей неизбежных компромиссов установке на печатанье Бродский предпочел принадлежность к воплощаемой Ахматовой линии независимой («несоветской») русской литературы. При фактическом статусе «живого классика» реальное положение Ахматовой в советском обществе, определенное ее принципиальным дистанцированием от установившегося в 1917 году режима, исключало какое-либо содействие с ее стороны по части официальной карьеры. Следствием этого выбора стало для Бродского и публичное обозначение ориентиров: напомним, что уже в сентябре 1962 года сексот КГБ в окружении поэта фиксирует его слова: «…Мне не нужно признание партийных ослов, у меня есть 50–60 друзей, которым нужны мои стихи». Словами (симпатизировавшего Бродскому) советского литератора его тогдашняя позиция описывалась как «неприспособленность к отлившимся формам общественного существования и предназначенность к страданию»[544].

Идея новой жизни «без утопий» требовала пересмотра этой позиции – уже в ноябре 1965 года Бродский в Ленинграде с успехом выступает в СП на «семинаре молодых»[545] и в декабре–январе передает в Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» рукопись книги стихов «Зимняя почта».

5

И вот «нарушитель спокойствия», высокий худощавый юноша чинно сидит [перед моим столом] в кресле напротив меня и, слегка волнуясь, рассказывает о сборнике, [который предлагает нашему издательству] о том, какой видится ему его будущая книга.

– Я не включил в [книжку] сборник ничего из того, что было напечатано в книжке, недавно изданной в Штатах. Хочу, чтобы первая моя книжка, выходящая в родном городе, была [совершенно] оригинальной и самобы<тной>. Мне кажется, что выстроена она достаточно [разумно] стройно и представляет собой не просто сборник разных стихов, а нечто целое, дающее определенное представление об авторе и его стиле. А в общем, судите сами.

– Ну, что ж, давайте сюда [вашу] рукопись. Постараюсь, чтобы ее побыстрее [у нас] прочитали и отрецензировали. Будем надеяться, что [все] ваши передряги наконец-то завершатся благополучным изданием книжки, – сказал я, [прощаясь с Бродским][546], —

писал в набросках воспоминаний главный редактор Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» в 1964–1968 годах М. М. Смирнов. Выпускник литературного отделения Государственного института истории искусств – последнего оплота формальной школы в советском литературоведении, разгромленного в 1931 году, – Смирнов с начала 1930-х был на редакторских должностях в ленинградских издательствах. В 1946 году в «Лениздате» Смирнов, несмотря на постановление Оргбюро ЦК ВКП(б), поставившее Ахматову и Зощенко вне советской литературы, довел до печати готовившийся сборник рассказов Зощенко, за что получил партийный выговор[547]. Судя по воспоминаниям, к Бродскому Смирнов, «добросовестный и образованный человек»[548], относился без предубеждения и, при условии соблюдения редакционной процедуры, был настроен на «конструктивную работу» с автором.

Планы будущей книги, сохранившиеся в ленинградском архиве Бродского, демонстрируют, что и он, готовивший в октябре–ноябре 1965 года сборник в сотрудничестве с опытным в редакционных делах поэтом