Одним словом – всё как у всех.

В том числе и у Андрея Тарковского.

Во вселенной наш разум счастливый

Ненадежное строит жилье.

Люди, звезды и ангелы живы

Шаровым натяженьем ее.

Мы еще не зачали ребенка,

А уже у него под ногой

Никуда выгибается пленка

На орбите его круговой.

Одинокое детство, мотив безотцовщины – то, что их, Дворжецкого и Тарковского, безусловно, роднит.

И тот и другой в раннем возрасте пережили драму и травму сиротства, тем более жизнеопределяющую, что у Тарковского эта драма выкристаллизовалась в конце концов в драму богооставленности. Образ отца как Отца – как недосягаемого и строгого ориентира затерянного во Вселенной, покинутого, одинокого человека – возникает во всех его фильмах в космическом, библейском масштабе; не имея на то документальных свидетельств и воспоминаний, рискнем все же предположить, что подобный масштаб не мог не быть близок Дворжецкому, так как многое и в его собственной жизни распутывал и прояснял.

Прояснял, потому что учил: этот неизбежный болезненный разрыв с отцовской фигурой, этот опыт сиротства и богооставленности человеку искусства необходим. Человеку нужно остаться без Отца, чтобы открыть в себе – пусть не богочеловека, но скрытые возможности обретения творческой зрелости, скрытое alter ego художника; чтобы, возможно, потом обратиться к Отцу с позиции равного, а не младшего. Характерно, кстати, что ради съемок в «Солярисе» Дворжецкий отказался от участия в фильме, где ему предстояло сниматься с отцом, – от трехсерийной «Моей жизни» Г. Никулина и В. Соколова по мотивам повести А. Чехова. Дворжецкие должны были играть отца и сына Полозневых, и, судя по тому, что говорил Владислав, он был ролью обрадован: «О такой роли можно только мечтать – мягкий, светлый, добрый человек, не от мира сего, вернее, не от мира того»[105]. Однако съемки «Моей жизни» наложились на съемки «Соляриса», и актер предпочел сниматься в последнем.

В тот раз Вацлаву и Владиславу Дворжецким встретиться на экране не удалось.

Впрочем, возможно, искомая встреча с отцом отчасти произошла для него именно на съемках «Соляриса» – благодаря человеческому опыту и творческому почерку режиссера.

3

Не только по фильмам, но и по дневникам Андрея Тарковского видно, что попытки дорастить себя до отцовской фигуры, буквально – встать наравне с Арсением живо тревожили и занимали его. Так, 14 сентября 1970 года, как раз в период особенно напряженной подготовки к съемкам «Соляриса», он записывает в дневнике:

Очень давно не видел отца. Чем больше я его не вижу, тем становится тоскливее и страшнее идти к нему. У меня явные комплексы в отношении родителей. Я не чувствую себя взрослым рядом с ними. И они, по-моему, не считают взрослым меня. Какие-то мучительные, сложные, невысказанные отношения…

И дальше:

Очень трудно общаться по принципу «черного и белого не покупать, „да“ и „нет“ не говорить». Кто в этом виноват? Они или я, может быть? Все понемногу. Но, тем не менее, мне надо еще до отъезда в Японию появиться у отца. Ведь он тоже мучается оттого, что наши отношения сложились именно так. Я же знаю. Я даже не представляю, как сложились бы они дальше, если сломать лед самому. Мне. Но это очень трудно. Может быть, написать письмо? Но письмо ничего не решит. Мы встретимся после него, и оба будем делать вид, что никакого письма не существует. Достоевщина какая-то, долгоруковщина. Мы все любим друг друга и стесняемся, боимся друг друга. Мне гораздо легче общаться с совершенно чужими людьми почему-то…[106]

«Достоевщина» и «долгоруковщина», между прочим, не просто пришлась к слову: еще не сняв «Солярис», Тарковский уже размышляет над сценарием нового фильма о Достоевском, прикидывает, какие эпизоды из его биографии можно экранизировать, каких актеров стоит попробовать на эту роль… Не Дворжецкого ли? Неизвестно, читал ли «Подростка» Дворжецкий (вообще неизвестно о его отношении к Достоевскому; а вот Чехова, кажется, любил, равно как и Толстого), но очевидно, что под приведенными выше словами Тарковского он бы мог подписаться и сам.

Вацлава Дворжецкого в 1939 году из семьи вырвал арест, однако и после освобождения семейная жизнь не наладилась. Дальше была напряженная работа, сотни ролей в театре, новый брак, успех и известность, в 1968-м, в пятидесятилетнем возрасте, – триумфальный дебют в кино… Школьные годы в Саратове несколько сблизили Вацлава и Владислава, однако в дальнейшем скептическое отношение отца к актерским опытам сына вновь привело хотя и не к открытому конфликту, но к образованию некоей иронической защитной дистанции, необходимой Владиславу, чтобы избежать чрезмерного доверия, чрезмерной зависимости от мнения отца.

Арсений Тарковский в 1937 году оставил первую семью, дочь Марину и сына Андрея, и соединил свою жизнь с А. Бохоновой. Дальше была война, тяжелое ранение, гангрена и инвалидность, новая связь с новой женщиной… И в том и в другом случае – помимо горечи, связанной с поступком отца, безусловно воспринимавшимся как предательство, – мальчишек сопровождали бытовые лишения, предвоенный и военный голод, дворовые разборки, в которых нужно было отстаивать свое я. Возможно, узнавая что-то о детстве любимого режиссера, Дворжецкий буквально наталкивался на эти биографические и сюжетные совпадения; возможно, наталкиваясь, – отчетливее различал в художественных поисках Тарковского элементы собственного внутреннего мира – от стремления к новым образам, смыслам, выпрастывающимся из привычных актерских схем, до опять-таки подспудного соперничества с (ушедшим) отцом.

Об этом соперничестве Дворжецкий, когда доходило до дела, высказывался еще резче, чем сам Тарковский в своих дневниках, – вспомним хотя бы рассказ его младшего брата Евгения:

Владик как-то спросил меня: «Как у тебя с отцом-то?» А у него тоже всегда был внутренний конфликт с отцом, потому что и здесь тот хотел, чтобы все делали так, как он считает нужным. Отец свою жизнь строил сам и поэтому думал, что имеет право требовать от близких полного подчинения. Я ответил Владику, мол, сам знаешь как – трудно… И тогда он сказал: «Знаешь, когда у вас с отцом будет все в порядке? Когда он поймет, что ты