Как?!. Послать!?. Отца?.. Я выпучил глаза и не смог ничего ответить… Потом я понял смысл слов Владика. Дело, естественно, не в том, смогу я или не смогу сказать отцу вот эту страшную фразу, а в том, что когда отец убедится в моей решимости на этот поступок, тогда все в наших отношениях будет значительно лучше. Ровнее. Тогда я смогу хоть чем-то соответствовать отцу. Тогда я смогу хотя бы разговаривать с ним на равных[107].

Это – 1976 год, если что. Владиславу Дворжецкому тридцать семь лет, и ему потребовались долгие годы и множество фильмов, чтобы обрести эту внутреннюю уверенность в том, что с отцом у него теперь все в порядке.

Что касается Тарковских, то в начале 1970-х уже было понятно, что у Андрея наконец получилось. Получилось встать вровень с Арсением. Дворжецкий верит, что – благодаря Тарковскому («вот и не верь после этого в чудо!») – получится и у него. Правда, ему сложнее: Тарковские играют на разных культурных полях, а Дворжецкие – на одном…

Несколько лет спустя, уже утвердившись на кинематографическом небосклоне, Владислав, возвращая отцу его саратовские и горьковские насмешки, отшутится в интервью:

У нас с ним одинаковые инициалы, и это вносит путаницу в нашу семейную жизнь. Когда в газете или журнале пишут о Дворжецком, отец звонит мне из Горького и спрашивает – про кого это? Ну, если отзываются хорошо – про меня, похуже – про папу…[108]

Не после «Соляриса» ли появилась в нем эта уверенность? Во всяком случае, и центральный сюжет возвращения к отцу (в перспективе – к Отцу), и сама тема «Соляриса» совпали с его внутренним запросом – к себе, к творчеству, к миру вообще. Как понять, не отдаляется ли человечество, в погоне за благами цивилизации, от вечности, от любви, от природы? Не вытесняется ли человеческая совесть – прогрессом? Не возвращаются ли к нам вечно те, кого мы оставили, перед кем провинились?

И вот на экранах появляется пилот Анри Бертон – своеобразный предтеча учения планеты Солярис, «осмеянный пророк», чья история предвосхищает историю главного героя, Криса Кельвина, и поучительно оттеняет ее. В романе С. Лема такого героя практически не было: голос Бертона звучит лишь в его записках да в запротоколированной «истории болезни», – но Тарковскому важно было показать, что делают с человеком тайны, которые разгадать невозможно.

Что делает с ним – Океан:

Когда-то, тридцать лет назад, Бертон летал на Солярис и оказался единственным вернувшимся на землю. Молодой и неопытный, он прикоснулся к тайне Океана, мозга-колосса, в недрах которого материализуются образы, что запрятаны пришельцами с земли в самые глубины их сознания – те воспоминания, которые более всего тревожат душу.

Тайну эту трудно осознать самому, но еще труднее объяснить ее смысл другим. Бертон – не ученый, он только пилот. Волнуясь, косноязычно и растерянно, пытается Бертон поведать людям о своем открытии. Но доказательств у него нет, и нет доверия у собравшихся на пресс-конференции к его сбивчивым словам, к его фантастическим предположениям.

В глазах актера нарастает отчаяние. Дворжецкий здесь раскрывает самую важную минуту человеческой жизни: вот сейчас не удастся доказать, объяснить, предостеречь – и человек сломается, потеряет доверие к людям и к их великой науке. Это точка кризиса. Дворжецкий пытается решить сложнейшую задачу: перед зрителем миг крушения надежд, миг крушения личности. Бертон остается в одиночестве, непонятый и осмеянный…[109]

Именно со сцены доклада Бертона – Дворжецкого, со сцены, которую зрители фильма увидят как фильм внутри фильма, на кинопленке, – 9 марта 1971 года и начались съемки «Соляриса».

4

Декорация выстроена, разбита традиционная бутылка шампанского. Пока идет подготовка, «Дворжецкий что-то судорожно записывает, кажется, какие-то куски текста роли. Андрей это замечает, подозревает, что текст роли плохо выучен, выражает свое неудовольствие Маше Чугуновой, постоянному ассистенту Тарковского по актерам, а та защищает своего подопечного: „Андрей Арсеньевич, Дворжецкий прекрасно знает свою роль, но он очень волнуется, вот и переписывает“»[110]. Отметим эту особенность: в моменты волнения Дворжецкому нужно занять чем-то руки – плести сети, как в далеком омском студийстве, вязать, как на съемках «Бега», или вот (не будешь же вязать на глазах у кумира Тарковского!) переписывать роль. Тарковский нервничает – этой сцене он придает особенное значение. Тут не только пророчество, долженствующее исполниться и раскрыться для улетевшего Криса, но и любимая им игра отражений, когда зритель смотрит, как постаревший Бертон смотрит, как молодой Бертон пытается поделиться с учеными охватившим его космическим – звездным – ужасом:

Из-за стола встал коренастый черноволосый мужчина. Это был молодой Бертон. Таким, каким он был 30 лет тому назад. Некоторое время он просматривал записи в блокноте. Бертон-старик, сидя в кресле, напряженно подался вперед.

«Когда я впервые спустился до 300 метров, – обращаясь к комиссии, начал молодой Бертон с экрана, – стало трудно удерживать высоту, так как поднялся порывистый ветер. Я вынужден был все внимание сосредоточить на управлении и поэтому некоторое время, минут 10–15, не выглядывал из кабины. Из-за этого я, против своего желания, вошел в туман».

«Это был обычный туман?» – спросил кто-то из членов комиссии.

Пилот повернулся к спрашивающему и несколько секунд сосредоточенно разглядывал его.

– Нет! – повернувшись к Крису, вдруг громко и язвительно объявил старик-Бертон. – Это был не простой туман!

«Нет, – сказал с экрана Бертон-пилот. – Это не был обычный туман, а как бы взвесь, по-моему, коллоидная. И очень липкая. Она затянула все стекла. Из-за сопротивления, которое оказывал этот туман, у меня упали обороты, и я начал терять высоту. Тогда я спустился совсем низко и, боясь зацепить за волны, дал полный газ. Машина держала высоту, но вверх не шла. Солнце я не видел, но в его направлении туман светился красным. Через полчаса мне удалось выскочить на открытое пространство, почти круглое, диаметром в несколько сот метров. В это время я заметил перемену в состоянии океана. Волны почти исчезли, а поверхностный слой стал полупрозрачным с замутнениями, которые постепенно исчезали. В глубине же громоздился желтый ил, он тонкими полосами поднимался вверх и, когда всплывал, то блестел, как стеклянный, потом начинал бурлить и пениться, а затем твердел и напоминал очень густой пригоревший сахарный сироп. Этот ил или слизь собирались в большие комки, похожие на цветную капусту, и постепенно формировали разнообразные фигуры. Меня начало затягивать к стене тумана и поэтому