Никогда не отрицая основ классики как таковой, она всегда умела (исхитрялась!) даже в столетние балеты вдыхать живую жизненную струю. В собственных спектаклях «Анна Каренина», «Чайка», «Дама с собачкой», «Кармен-сюита» эта балерина уже практически на закате творческой карьеры оказалась поистине революционеркой, балетным новатором. И потому не она догоняла мировой балет – лет пятьдесят уже как динамичный, взрывной, чувственный и сексуальный, – а лучшие танцовщики со всего мира трепетно и вожделенно взирали на ее сценические эксперименты. В высшей степени прелюбопытнейший парадокс наблюдался: большую часть своей жизни Плисецкая вынуждена была танцевать за «железным занавесом», но как только выезжала за пределы СССР, так весь «гнилой Запад» не просто возбуждался – неистовствовал, на ушах стоял. И было от чего. Нас всех там держали за «руссо-туристо, облико морале», а советская балерина своими танцами затмевала даже лучшие тамошние эротические постановки. Волны того искреннего изумленного возбуждения западной публики докатывались до Кремля, и весь отечественный агитполитпроп задыхался от негодования: да что ж эта Плисецкая позволяет себе! Да как же можно так откровенно подыгрывать капиталистическим низменным страстям. И почему эта выскочка не может танцевать столь целомудренно, как в свое время танцевала Уланова? Отчего она вообще столь вызывающа?

Естественно, что после каждого мирового триумфа Плисецкой на родине с ней непременно разбирались, ее прорабатывали, увещевали, откровенно грозили «прикрыть всю эту чувственную лавочку». Каждую новую работу балерины рассматривали уже не под лупой, под микроскопом, – все было тщетно. Она продолжала танцевать, с позиции системы, всегда вызывающе, эпатажно. На ее балетах даже старперы из Политбюро ЦК КПСС никогда не клевали носами, а рукоплескали с юношеским азартом, искренне не понимая при этом, что за флюиды такие идут от этой рыжей чертовки. После так называемой перестройки она почти издевательски говорила: «Когда я вижу сейчас голых, таких, сяких на сцене, я радуюсь и потираю руки: вот вам, ешьте! Нам-то ничего не разрешали! Ведь получалось, что коммунисты в шубах делали своих детей».

Если бы вдруг международный комитет по Нобелевским премиям вознамерился отмечать деятелей искусства – Плисецкая, безусловно, стала бы первой среди всех. Ее вклад в развитие международных культурных связей уникален, неповторим и для многих из нас даже трудно постижим. В самом деле, нелегко уразуметь, как эта миниатюрная хрупкая женщина умела в продолжение десятилетий завораживать и околдовывать людей всех стран и всех континентов? И почему в ее присутствии терялись, как школьники, министры, премьеры, президенты, принцы, принцессы, короли и королевы? Магия ее имени на изломе столетий и тысячелетий оставалась тайной, над разгадкой которой безуспешно бились поэты, писатели, художники, режиссеры, журналисты и политики. Сотни, тысячи творцов всех мастей и рангов вдохновлялись, вдохновляются и будут вдохновляться ее бесподобным колдовством танца.

И несмотря на все, так вдохновенно мной выше написанное, Майя Плисецкая была и оставалась простой, земной женщиной, иногда смешливой, иногда ироничной, даже дурашливой, но всегда мудрой. Знаю, что говорю, и потому повторюсь: судьбе угодно было с редко встречающейся для нее щедростью одарить меня добрым, сердечным расположением этой балерины-легенды. Так получилось – не вся моя в том заслуга, а прежде всего ее терпение и доброта, – что я длительное время имел уникальную возможность часто встречаться с ней и ее мужем, беседовать с ними на самые различные темы, видеть все их совместные спектакли, идущие в Большом, и даже присутствовать на репетициях Плисецкой. О чем до гробовой доски сожалеть буду, так это о том, что по бедности не располагал я в ту пору диктофоном.

Вот сейчас, когда кропаю эти строки, не сомневаюсь, что мое знакомство с Плисецкой сродни тому, как если бы вы, дорогой читатель, хорошо были знакомы, общались, скажем, с Пушкиным – в поэзии, с Толстым – в прозе, с Моцартом – в музыке, с Паганини – в его исполнительстве, с Микеланджело – в ваянии, с Гойей – в живописи, с Наполеоном – в военном деле, с Марксом – в экономике, с Лениным – в революции. Такой ряд можно продолжать в направлении любой сферы человеческой деятельности без особого риска ошибиться или быть неправильно понятым.

Во-первых, потому, что Плисецкая, при нашей суетной, во многом не заладившейся жизни, давно и прочно встала в шеренгу подлинных гигантов от искусства. В балете, во всяком случае, она сделала все, на что даже теоретически способен человек из плоти и крови. Выше – может быть только Божественное, хотя и это в ней многие отмечали. Во-вторых, все великие живут не в вакууме. Рядом с ними ведь всегда находятся люди маленькие, незаметные, наподобие автора этих строк. Однако ничего крамольного в том нет, когда последние позволяют себе говорить о первых. Пусть говорят – такова жизнь, и в том ее трудно изъяснимая прелесть.

Именно поэтому не испытываю столь уж сильного интеллектуального, эстетического или этического дискомфорта из-за своих сравнений и восторгов в рассказе о творчестве и жизни великой Плисецкой. Хотя, конечно, изрядно переживаю. Ибо кто только (и главное – как только!) ни писал о Плисецкой, какими головокружительными эпитетами ее ни одаривали! И ведь по высшей справедливости, потому что Плисецкая – Джомолунгма в балетном искусстве, эталон, по которому, как уже говорилось, обречены равняться все, кто возжелает заниматься танцем. И я им, откровенно говоря, не завидую. Да и ничего у них не получится. Расцвет Плисецкой совпал с расцветом самого балета, и подобная гармония больше неповторима, поскольку сам танец деградирует.

Тут поневоле приходит на ум: какое же счастье, какой фарт выпал на долю всех нас, соотечественников Плисецкой, от того, что родилась она в Москве, а не, предположим, в Испании, Англии, Италии, США или прочей «загнивающей» западной стране. К их сытой, упакованной жизни, да еще и Майю – это было бы уже слишком. А так – мы можем законно и постоянно гордиться тем, что, по меньшей мере, «в области балета» никто нас не обгонит. Кишка тонка. Пытливые умы проклятого устоявшегося капитализма могут, разумеется, сконструировать нечто лучшее, надежнее, нежели, к примеру, автомат Калашникова. И ракеты могут у себя сделать мощнее, дальнобойнее, чем наши. Об электронике не говорю. Тут мы отстали навсегда. А в балете – дудки. Наша Плисецкая, господа хорошие, – на века, как на века русские просторы, русские леса, реки, природные ископаемые, русская душа, матрешка, палех, мат и т. д. и т. п.

Это при том бесспорном факте, что измерить, вычислить или вычленить в ее танце то самое русское так же невозможно, как нелепо искать