его в творчестве Бунина, Шаляпина, Рахманинова, Набокова, Шагала, Неизвестного. Потому что в созданном гигантами столько же отечественного, сколько и зарубежного, общечеловеческого, исторического, планетарного. Все талантливое, гениальное – интернационально, простите, космополитично по самой сути своей. Потому что всему миру принадлежит. Прежде всего поэтому танец Плисецкой так хорошо понимали на всех континентах и во всех странах. И поэтому она была желанна везде. Монархи, президенты, министры и политики всех мастей, рангов и званий, известные звезды, крутые бизнесмены и рядовые налогоплательщики, да все поголовно мировое сообщество стремилось во что бы то ни стало приобщиться к искусству Майи. И кто хоть раз сподобился, тот уже навсегда попадал под ее колдовские чары. Не могу, не смею по микроскопической скудности своих познаний танца как-то анализировать творчество Плисецкой. Лучшие специалисты мира бессчетно предпринимали эти попытки, а все скопом приблизились к постижению ее неповторимого искусства не больше, чем археологи в изучении тайн египетских пирамид. Но даже если бы я и был выдающимся спецом или просто талантливым человеком, то все равно не стал бы раскладывать по полочкам танцы Майи, как те же археологи древнюю одноименную культуру. Бесполезно. Чудо не проверяется алгеброй исследования. Именно поэтому мне всегда хотелось хвалить Плисецкую, делать ей приятные, умные комплименты, но это было чрезвычайно трудно, поскольку приходилось всякий раз называть вещи своими именами и напрямик, в лоб говорить: «Майя Михайловна, вы – гениальны!» Самое интересное, что так оно и было. То, что она творила на сцене, – всегда было гениально.
Уму непостижимо, как эта крохотная пичужка сумела выстоять против несметной стаи воронов-стервятников. Не сломалась. Все сдюжила, все перетерпела Плисецкая и осталась сама собой. Вот это больше всего в ней меня восхищало и удивляло. Часто, может быть, сотни и сотни раз я обращался к ней с вопросами, которые нередко начинались так, как озаглавлена сия главка: «А скажите, Майя Михайловна…» Дальше продолжения случались разные, но я их сейчас приводить не стану. По двум причинам. Первая и главная: издательство строго ограничило меня в размерах рукописи. И я экономлю, где только могу. Будет еще главка из моих дневников. Так там я «ужмусь» даже за счет дат. И вторая причина: устраняется лишний повод упрекнуть меня в том самом ячестве, в кичливости на тему «я и Майя». Так что свои вопросы к балерине я изымаю и оставляю только ее ответы.
– Почему не уехала из страны, когда меня третировали? Наверное, все же была дурой, что в пору расцвета своих творческих сил и способностей не приняла стольких замечательных, перспективных, а порой и просто фантастических предложений. Но понимаете, Мишенька, мне всегда совесть не позволяла пойти с ней на сделку. А совесть ведь терзает не того, кого следует, а того, у кого она есть. Ведь перед каждой поездкой за рубеж со мной беседовали заинтересованные люди и брали с меня обещание «не допускать самой и партнеров удерживать от всяких нежелательных эксцессов». Мне открытым текстом говорили: «Майя Михайловна, мы вам верим, надеемся на вас. Случись что – прикроют все наши зарубежные поездки!» Ну как я могла после этого людей подводить? Хотя если уж говорить откровенно, обо мне, о моей творческой судьбе здесь никто никогда не думал.
– Я столько валюты стране принесла, что на одни проценты из нее могла бы сто лет жить безбедно и припеваючи. А меня здесь, видимо, в знак благодарности, изрядно помытарили, нанеся такие душевные раны, которые, боюсь, никогда и не затянутся.
– Я танцевала и снималась в «Болеро» в ноябре. Третий спектакль – в день своего рождения. Мне исполнилось пятьдесят. Станцевать шестнадцатиминутный балет одной, на столе, босиком, без мига передышки (мужчины аккомпанируют солистке на полу, вокруг стола), все прибавляя и прибавляя накал энергии – надо соответствовать могучему крещендо Равеля, – мое гордое достижение.
– Хорошие страны Испания, Франция, Германия. Но «моя» страна – Япония. Я ее обожаю. Бывала там 28 раз. Все, что с ней связано, мне всегда интересно. Там, кстати, на мой день рождения был подготовлен совершенно необычный спектакль, которому исполнилось 600 лет. Я играла Царицу Луны в спектакле «Крылья кимоно». Впрочем, об этом можно говорить очень много. А что касается России, здесь у меня всегда был особый зритель. И я всегда скучаю за Большим театром. Мне грех жаловаться, сотни зарубежных сцен видела. Но такой удобной, самой удобной во всей Солнечной системе, во всем мироздании сцены, как в Большом, не было нигде! Она была для меня родным существом. Одушевленным партнером. Я разговаривала с ней. Благодарила ее. Каждая дощечка, каждая щербинка была мной освоена, обтанцована. Сцена Большого театра вселяла в меня чувство защищенности, домашнего очага.
– А любая профессия, Мишенька, легкая, если работать шаляй-валяй. И необыкновенно трудная, если трудиться хорошо. Утверждаю – любая. Хорошо танцевать ужасно, невероятно трудно. Но скажите, быть хорошим инженером, хлеборобом, директором, банкиром, военным – разве легко?
– Рано или поздно все балеты мне приедались. За свою долгую творческую жизнь я перетанцевала практически все, что хотела. Но когда что-то надоедало, тогда я либо реже танцевала партию, либо выступала с другой ее редакцией. Сам танец, как хлеб человеку, никогда мне не приедается, так уж устроена. И есть балет, который до сих пор танцевала бы хоть каждый день, – «Кармен-сюита». Мысль о ней жила во мне постоянно, где-то в глубине сознания и спорадически, повелительно рвалась наружу. С кем бы ни заговаривала о своих мечтах – образ Кармен приходил первым. Чуть больше трех месяцев мы трудились вместе с постановщиком Альберто Алонсо и композитором Родионом Щедриным. Альберто на русско-английско-испанском силился разъяснить мне свой замысел. Он хотел, чтобы мы прочли историю Кармен как гибельное противостояние своевольного человека – рожденного природой свободным – тоталитарной системе всеобщего раболепия, подчиненности; системе, диктующей нормы «вральских» взаимоотношений, извращенной, ублюдочной морали, уничижительной трусости. «Жизнь Кармен, – говорил он, – вызов, восстание». Потом почти десять лет я осваивала спектакль, шлифовала его. Я станцевала «Кармен-сюиту» около 350 раз. В Большом – 132 раза. Окончательно убедилась в его завершенности лишь в 1986 году, когда балет восторженно, чего там кривить душой, был принят испанской публикой. Я умру, а моя «Кармен» будет жить.
– Моими танцами в Большом часто «кормили» многих зарубежных гостей страны. Но такая «обласканность» всегда была чревата быстрой и скорой расправой, ежели что случалось не по тупым канонам соцсистемы. Весь идиотизм моего положения заключался в том, что в газетах обо мне действительно восторженно писали, в кинохронике снимали, а когда труппа выезжала за рубеж, меня оставляли в
