– Да для меня поиграть на скрипке Паганини означает то же самое, что для тебя пострелять из револьвера Дзержинского!»

Господи, как же Майя Михайловна раскатисто тогда смеялась. Моя цветущая, смеющаяся желтая роза (самый любимый цвет балерины)…

Выше упоминалась домработница Катя – Екатерина Алексеевна Жамкова – добрейшей души человек, несмотря на несколько угрюмоватый внешний вид, многолетний ангел-хранитель моих героев. Родилась в селе Успенское, что под Арзамасом. Как только началась война, семнадцатилетнюю Катю забрали на оборонный завод изготавливать патроны. Начались бомбежки. А на заводе большие склады с порохом. Такие же, как Жамкова, девчонки смекнули, что попадет бомба – все взлетит на воздух. И со страху все разбежались. Вернулась Катя домой, а ей говорят: ты дезертировала с трудового фронта, теперь тебя по законам военного времени посадят. И посадили на пять лет. А после Победы вышла ей амнистия, и Катя устроилась домработницей к Щедриным, когда Родиону исполнилось 19 лет. Спустя годы повздорила с хозяйкой Конкордией Ивановной и перебралась в какую-то военную московскую семью. А когда Щедрин и Плисецкая поженились, Родион Константинович быстро понял, что утлая лодка их совместной жизни элементарно может разбиться о мелочи быта, поскольку супруга не самая рачительная хозяйка, на кухне – особенно. И быстро разыскал Екатерину Алексеевну. В двухкомнатной квартире на Кутузовском проспекте она жила на кухне. И там же спала на раскладушке. Свой угол получила, когда супружеская чета переселилась на Горького, впоследствии – Тверскую. Все хозяйство тетя Катя уверенно несла на своих плечах. Правда, в деньгах никогда не испытывала нехватки. Сама мне говорила: «Они у меня не жадные. Сколько попрошу, столько и дадут. Знают, что я лишнего не возьму. Я даже родным посылаю немного». Щедрина тетя Катя звала Хозява, Плисецкую – Майка. Относилась к обоим с нежной преданностью. И меня всегда привечала почти по-родственному. Когда ни появлюсь, всегда чаем угостит. Поговорить со мной любила: «Ты, видать не дурак, коли мои хозяева тебя привечают». Жалуется однажды: «Ты бы сделал что-нибудь этому клятому будильнику. А то он меня кажинную ночь будит в три часа». Электронный будильник Родион Константинович завел где-то в середине лета. Тетя Катя мне пожаловалась после наших с Плисецкой дней рождения (мой – 19 ноября, ее – 20-го). И – ни слова Щедрину. Читала и писала почти примитивно, но то, что ее хозяева – великие люди, отлично понимала. Как-то прихожу, снимаю шинель. И только хочу повесить ее на вешалку, как вдруг распахивается дверь ванной комнаты и оттуда выходит нагая и совершенно неотразимая в своей почти рубенсовской красоте женщина. Большущие глаза, крупные губы, пышные светлые волосы, спадающие на голые плечи и почти прозрачное, словно бы фосфоресцирующее тело. Или мне, изумленному, только так показалось. Она остановилась, а я остолбенел, никак не ожидая увидеть подобное чудо именно в этой квартире. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, а потом «Афродита» снисходительно улыбнулась и скрылась в комнате. А я стою, как библейский соляной столб. Тетя Катя хватает меня за руку и тянет на кухню со словами: «Хороша Маша, да не ваша». – «Тетя Катя, кто это?» – «Говорю же, Маша». И больше ни слова из нее клещами не удалось вытянуть. Уже потом узнал: Мария Шелл – швейцарская актриса австрийского происхождения, суперзвезда немецкоязычного кинематографа. О ней я еще напишу, а пока что отмечу другое. Шелл часто приезжала в нашу страну и почти всегда останавливалась на квартире Щедрина и Плисецкой. Тетя Катя ничего не понимала в этом сложнейшем любовном треугольнике, как не понимала и музыки Хозявы, но своих суждений на сей счет никогда не высказывала. Врожденной мудростью обладала та женщина.

«А скажите, Майя Михайловна…»

Плисецкая всегда удивляла, потрясала, а порой и умиляла меня во всем. Принесешь цветы, обязательно сама их подрежет, увядшие листочки отщипнет и в вазу водрузит. Начнет чаем угощать (у нее не переводился какой-то особый королевский чай из Англии в большой металлической коробке с тремя коронами), опять же сама и заварит, и нальет, и всякой снедью к напитку попотчует. Тетя Катя обычно норовила избавить хозяйку от излишних хлопот. Но не тут-то было.

Часами, завороженный, я мог внимать Плисецкой. Говорила она всегда медленно, отчетливо, как дикторша. Речь обильно сдабривала юмором и даже анекдотами. Почему и мои байки любила слушать. Как-то я ей похвастался, что собираю их с техникумовских времен и обладаю, пожалуй, самой большой коллекцией анекдотов в стране. («Мишенька, защитите диссертацию на тему: «Анекдот – движущая сила советского общества»). Ничуть и ни перед кем не заботилась о том, какое впечатление производит. Никогда не пыталась казаться лучше самой себя. То есть на так называемый имидж вне сцены – ноль внимания. («Я всегда привлекала к себе людей своим танцем. Для вящей славы мне не нужны были ни скандалы, ни благосклонности властей предержащих. Ну хорошо, здесь мне кто-то поспешествует. А за границей? Там ведь нужен «товар лицом». Я всегда своим делом жила. Балетом жила. Мало только сделала. Куда больше могла. Но и на том спасибо. Спасибо природе своей, что выдюжила, не сломалась, не сдалась. Родителям спасибо. Генетику от них я получила очень пристойную. И – характер, тоже от отца с матерью»).

Всегда говорила, что думает. Во времена так называемого застоя это-то ладно. Однако «неосторожной», «колючей» Майя Михайловна слыла и в самые свинцовые годы. Даже при жизни «лучшего друга советского балета товарища Сталина» под любым предлогом «сачковала» с политзанятий, откровенно их презирала, за что регулярно «прорабатывалась» на бюро ВЛКСМ Большого театра. Бездарей всегда называла бездарями и восторженно восхищалась лучшими образцами зарубежного искусства. («Все хорошее я всегда поддержу, но и мимо плохого никогда молча не пройду». «Она прошла с таким видом, будто у нее вместо известного места находится бриллиант». Очень именитую балерину назвала недопеченным блином. Про другую сказала, что в танце она напряжена, словно «гадящая собака»). От ее острого как бритва языка многие страдали, многие ей мстили за тот острый язык. Воспринимала это как должное. В том числе и потому, что всего в жизни добилась сама, причем всегда вопреки жутко неблагоприятным для себя обстоятельствам. Которые зачастую сама же и провоцировала, потому что с пеленок всегда была непокорной. («Мне говорили: это танцевать нельзя, а я именно то, что нельзя, и станцую. У моего Лебедя руки назад почему? Да потому что у Анны Павловой были вперед. Ненавижу подражать и подражателей!») Для тоталитарной системы сия строптивость