себя не видела. Вроде бы с тобой разговаривает, а сама будто сквозь тебя смотрит. Глядит и не видит. Или вдруг замолчит посреди разговора и горько зарыдает. Потому и боялась я за нее, как бы она с собой не учудила чего-нибудь… А когда чехов и белых из Казани прогнали, месяца через полтора после этого она и продала дом. Верно, не могла в нем больше жить, все о муже напоминало, ведь столько лет они с ним в доме этом прожили. О том, что она дом продает, я случайно узнала. Соседка как-то мимоходом сказала, что Селуяновы съезжают. Я у нее спрашиваю: «Как съезжают?» Алевтина Филипповна при этом аж подпрыгнула на стуле. Я тут бегом к Марине. Спрашиваю, правда ли, что она дом продает? А она в ответ: «Почитай уже продала». И куда, мол, уезжаешь, спрашиваю. «В Москву, — говорит. — Там у меня тетка родная живет, покуда со Стасиком у нее остановлюсь…» Алевтина Филипповна снова сделала в своем повествовании паузу, верно собираясь с мыслями. Потом, вздохнув, закончила свой рассказ: — И все… Как будто отрезало… Как будто не было в моей жизни подруги Марины Селуяновой и не жила она никогда в Суконной слободе. Правда, году так в двадцать третьем прислала она мне письмецо коротенькое из Москвы. Мол, живет хорошо, приняли прядильщицей на фабрику, комнату дали в коммуналке. Стасик же ходит в школу и учится на «хорошо» и «отлично»… Я отписала ей ответ, а в конце письма спросила, не нашла ли она мужчину себе. Но ответа так и не получила…

Больше старший оперуполномоченный Рожнов Алевтину Полякову ни о чем не расспрашивал. Поблагодарил только искренне и покинул ее дом.

Вернувшись в управление, обо всем доложил своему непосредственному начальнику майору Щелкунову. Начальник отдела по борьбе с бандитизмом внимательно его выслушал, какое-то время молчал, после чего изрек, глядя на Валентина Рожнова:

— Стало быть, Стасик этот ни на каком фронте не воевал. И хромает он с самого рождения. А врет затем, чтобы женщин разжалобить: я, мол, фронтовик, жизни за вас не жалел, ранен был тяжело и приобрел хромоту до конца жизни. Теперь, мол, и вы мне свое внимание уделите, потому как заслужил я его потом и кровью. Как такому мужчине во внимании отказать? У женщин ведь к фронтовикам особое доверие. Нечто подобное я и предполагал. Возможно, что он действительно проживает на Суконке… Нам надо найти его в самые кратчайшие сроки. Вся надежда на тебя, Валентин.

— Да я понимаю, — уверенно выдержал строгий взгляд майора Щелкунова старший оперуполномоченный.

— Ну а коли понял, тогда — вперед!

По-хорошему надлежало съездить в Москву и попытаться там отыскать какие-то концы. Не зря же он из столицы в провинцию сорвался. Надо думать, натворил в Москве всякого, вот и решил из столицы уехать, переждать лихолетье в городе своего детства.

Однако к вечеру следующего дня пришло сообщение, что хромого душителя взяли! В том, что это именно тот хромой, которого в усиленном режиме искала вся милиция города, находясь едва ли не на военном положении, стопроцентной уверенности не имелось, однако майору Щелкунову хотелось верить, что это именно он. Столько усилий было потрачено на его поиски. Столько слез было пролито родными убитых женщин. Должна же ведь восторжествовать справедливость!

Так что необходимость поездки в Москву сама собой отпала. Однако запрос по нераскрытым преступлениям, где было зафиксировано удушение женщин, все же в столицу был отправлен…

Глава 19. Установление личности

Душителя взяли как-то буднично. Можно даже сказать, что скучно. Не было погонь, каких-то перестрелок или активного сопротивления со стороны подозреваемого, каковые нередко случаются при задержаниях опасных преступников, находящихся в розыске. Даже выглядел он совершенно неопасно, и любой опер справился бы с хромым негодяем без трудностей. Однако не было полной уверенности, что это именно он, Станислав Селуянов, поскольку паспорта при нем не оказалось, а сам он представился Аркадием Ивановичем Косых. Все могла решить процедура опознания, для чего и были вызваны в городское управление МВД дворник Ибрагим Мананов и трое милиционеров во главе с младшим лейтенантом Селезенкиным, дежуривших возле парка Петрова и побежавших в парк на свисток дворника. Выжившую после удушения гражданку Брунхильду Вацлавовну должны были привезти на милицейской «Победе», поскольку она еще не совсем оправилась от нападения душителя и находилась пока под неустанным врачебным надзором в больнице.

Из троих задержанных в последние сутки его, назвавшегося Аркадием Ивановичем, решили подвергнуть процедуре опознания последним, чтобы исключить даже малейшее подозрение на какую-то предвзятость. Хотя и возраст, и почти полное соответствие словесному портрету, да еще наличие у него в кармане куска бельевой веревки указывали на то, что это тот самый разыскиваемый душитель.

Что касается веревки, обнаруженной у него в кармане при внешнем осмотре, Аркадий Иванович дал смешное объяснение:

— Иду я как-то по улице и вижу — кусок веревки валяется на дороге. Ну что, я остановился, наклонился, поднял веревку да и сунул ее в карман — авось когда и сгодится в домашнем хозяйстве…

— Когда вы нашли веревку? — поинтересовался следователь.

— Да третьего дня, — последовал немедленный ответ.

— А не раньше?

На что подозреваемый, назвавшийся Аркадием Ивановичем, спокойно ответил:

— Да нет, не раньше.

— И что же вы ее дома не оставили? Давно ведь в кармане лежит. Мешает.

— А чего ее вытаскивать? Мне не мешала. Лежит себе и лежит… Каши ведь не просит!

Первым в шеренге из четырех мужчин выставили хромого гражданина сорока лет (так он сказал) в очках с круглыми стеклами, какие он, по его собственному признанию, носил уже восемь лет. Очкастый по какой-то неведомой причине сильно волновался, обильно потел, дважды протирал платком стекла очков, но, когда никто из свидетелей его не признал, заметно успокоился. И даже несколько победоносно принялся поглядывать на майора Щелкунова и лейтенанта Зинаиду Кац, проводивших опознание.

Вторым в очереди на опознание был заявлен дебошир и выпивоха — несмотря на приближающийся сороковник — гражданин по фамилии Петухов. Это был фронтовик, раненный в левую ногу, после чего у него перестала слушаться стопа и он был вынужден ходить с палочкой.

Петухов стоял четвертым с краю, нацепив на лицо кривую усмешку. Происходящее он воспринимал как веселую забаву, о которой можно будет рассказать приятелям. Конечно, его никто из присутствующих свидетелей не признал, и он, пожелав присутствующим здравствовать, не дожидаясь разрешения, вышел из комнаты. Похоже, он торопился в пивную, чтобы залечить похмелье, мучившее его с самого утра.

Последним в шеренгу с