— Тут, в этом доме, до вас Селуяновы жили. Помните их?

— Смутно, — ответил старик, и глаза его еще более помутнели. — Сколь времени-то минуло…

— А сколько? — поинтересовался Валентин Рожнов.

— А вот посчитай… Дом с женой мы купили в конце восемнадцатого года. Стало быть, ровно тридцать лет и прошло, — ответил старик.

— А сами вы до этого где жили? — посмотрел на старика Валентин Николаевич.

— Да где придется, — махнул тот рукой. — Последнее время в Собачьем переулке комнату снимали. До этого в ней студенты проживали, а когда эта заваруха началась, я имею в виду революцию, — поправился старик, — то они запропастились куда-то. Домой, наверное, съехали. Тут уж не до учебы.

— Своего угла, стало быть, не было, — посочувствовал Рожнов, тоже какое-то время мыкавшийся с женой по коммуналкам и комнатам, не имея собственного жилья.

— Не было, — согласился старик. — Ну, накопили кое-какие деньжата и купили дом. Она — хозяйка дома — недорого его продавала. Через год, как угол свой появился, сына народили. Василием назвали…

Старик замолчал и повесил голову. Его острые плечи подрагивали.

— И где сейчас ваш сын? — изрек капитан Рожнов и тотчас осознал, что вопрос был задан напрасно и сына старика давно уже не было в живых.

— Он лежит в общей солдатской могиле под городом Вязьмой, — не поднимая головы, промолвил старик. — Погиб в начале сорок третьего года. А в середине сорок третьего жена померла. Заболела она, как похоронку на сына получила. Сгорела за несколько месяцев, как свечечка. Одна чернота от нее только и осталась. Так что с тех пор я один век свой коротаю…

Валентин Николаевич немного помолчал, понимая состояние старика. Потом спросил:

— Вы, случайно, не помните, как женщину звали, что дом вам продала?

— Марина, — помолчав немного, ответил старик. — Марина Ивановна, — добавил он. — Сынок еще при ней был. Ему тогда где-то годков восемь, может, девять было.

— Еще что о нем можете сказать? — насторожился старший оперуполномоченный.

— Ну а что сказать-то такого… — Старик наконец поднял голову и посмотрел на Валентина Рожнова. — Я его всего-то два раза и видел… — добавил он. — Угрюмый он был какой-то, — похоже, все же припомнил старик. — И хромал все время…

— А хромал, потому что ногу повредил или это у него от рождения так? — задал новый вопрос капитан Рожнов.

— Да почем же мне знать. Говорю же, всего пару раз его и видел. Вы это, соседей моих лучше поспрошайте, которые тут дольше моего живут, — предложил старик, которому, похоже, надоел весь этот непонятный ему разговор, и он хотел поскорее выпроводить капитана милиции восвояси.

— А к кому именно вы бы посоветовали обратиться? — уже вставая, произнес Валентин Николаевич.

— Та-ак, — тоже поднялся со своего стула старик. — Соседи справа — люди молодые, до сорока лет еще не дожили. Вряд ли они вам будут полезны. Соседка слева — Глафира Степановна — из ума выжила. Ей почитай под девяносто лет уже. В каждом прохожем мужа своего видит. Выбегает иной раз из дому и кидается на него со словами: «Вадим, наконец-то ты вернулся!» С империалистической войны она его все дожидается. От нее вам проку тоже никакого не будет. А вот соседка через два дома по левую руку — Алевтина Филипповна — она должна Селуяновых хорошо помнить…

Когда старший оперуполномоченный уходил, он подал старику руку:

— Спасибо.

— Да не за что, — промолвил старик, вяло пожав протянутую ладонь, и прикрыл за капитаном Рожновым скрипнувшую дверь.

* * *

Алевтина Филипповна Полякова оказалась женщиной разговорчивой и симпатичной. Несмотря на то что было ей уже под шестьдесят, она оценивающе посмотрела на Валентина Рожнова, оглядела его ладную фигуру, ну а что она там подумала — не сказала, про то никому дела нет.

Проживала Алевтина Филипповна одна. Таких овдовевших женщин в городских слободах и пригородах было много. Муж ее давно преставился, сын уехал в другой город, и общение между ним и матерью заключалось лишь в редких письмах и поздравительных открытках на праздники и дни рождения — такова участь многих матерей. Полякова хорошо помнила Селуяновых. С Мариной Ивановной дружила, хоть и была помладше, а их отцы вместе работали на мебельной фабрике купца Федорова, что в девятнадцатом году была национализирована и менее чем через полгода, после того как была национализирована, перестала производить продукцию. Такова была участь многих предприятий.

— Я помню, как Стасик у Селуяновых родился, — улыбнулась воспоминаниям Полякова. — Это в девятьсот девятом году было. Крепенький такой, здоровенький, горластый. Бывало, так разорется, что у кремля слышно! Только вот одна ножка у него была сильно короче другой из-за врожденного недоразвития какой-то там кости.

— Значит, ребенок с рождения был хроменький… — раздумчиво промолвил Валентин.

— Да, — кивнула Алевтина Полякова. — Вот ведь незадача-то какая случилась… Он и ходить-то начал не в десять месяцев или в год, к примеру, а в два с небольшим, а до этого времени все ползал и на ножки вставать никак не хотел. Говорить начал раньше, чем ходить… Когда пошел, вперевалочку, как старичок какой, так Марина нарадоваться не могла…

— Как Селуяновы жили? — задал следующий вопрос Валентин Николаевич.

— Да как все: мужики работают, бабы за домом да за детками смотрят. А через пару дней после того, как в городе рабочие стали повсеместно бастовать, заводы и фабрики встали, а военный гарнизон города вместе с жителями вышел на улицы с лозунгами «Долой войну», «Вся власть Советам» и «Землю и заводы народу», отец Стасика записался в красноармейский отряд. Когда началась революция, участвовал в боях с юнкерами и осаждал кремль. Потом принимал участие в разгроме белогвардейских и кулацких банд, а когда город брали белочехи и каппелевцы, погиб в одном из боев под Казанью шестого августа восемнадцатого года…

Алевтина Филипповна погрустнела. Очевидно, воспоминания о революционных событиях не приносили ей радости. В те годы и правда мало кому из горожан было весело и счастливо жить… Потом Полякова глянула на капитана Рожнова и продолжила:

— Как Марина убивалась-то по мужу… Плакала беспрерывно днями и ночами. Из дому не выходила. Я тогда частенько приходила к ней: ее и сынка покормить, за Стасиком присмотреть — она ведь как будто бы позабыла, что у нее сын есть… Еще приглядывала за ней, как бы она руки на себя не наложила: уж больно смурная ходила, ничего вокруг