Выйдя из бесшумного лифта, они по мягкому ковру дошли до его номера и, прощаясь с ней, он хотел поцеловать ее в щеку, разрумянившуюся от шампанского, но она закрыла глаза и доверчиво подставила губы. И едва коснувшись их, он сразу опьянел.

Второй номер им не понадобился, — ни в эту ночь, ни в последующие три. Норов был поражен той искренней самозабвенностью, с которой она ему отдавалась. Застенчивая, молчаливая улыбчивая девочка раскрывалась ему навстречу, жадно обхватывала его руками и ногами, целовала повсюду влажным ртом, стонала так громко, что он невольно прикрывал ей губы ладонью, и она кусала его пальцы. В первой же близости она дважды достигла вершины; и каждый последующий раз переживала это многократно. Казалось, она желала его больше, чем он ее. Он еще не встречал в женщинах такой свободы и такой щедрости; он не мог от нее оторваться.

***

Когда Норов сообщил Леньке, что от пяти его кандидатов остаются лишь трое, Ленька даже не понял.

— Что за фигня? Мы же с тобой договорились!

— Решено составить сбалансированный список из представителей разных структур, чтобы ни у кого из крупных бизнесменов не было явного преимущества.

— Это кто решил? Ты?

— Осинкин.

Ленька вскипел.

— Я что, блин, мало помогаю?!

— Мне кажется, совсем не мало.

— Так в чем проблема?! — Ленька повысил голос.

— Я не могу на это повлиять.

— Почему? Ты же отвечаешь за политику!

— Видимо, не за всю.

— Мать!.. — выругался Ленька. — Ладно, я сам Олежке позвоню!

Ленька действительно сразу перезвонил Осинкину, обрушился на него всем своим напором, и тот, конечно, дрогнул — пообещал включить всех пятерых Ленькиных кандидатов. Однако на следующий день в разговоре с Норовым Осинкин еще раз подтвердил, что больше трех мест в думе Мураховскому давать не следует.

— А что делать с остальными? — спросил Норов.

Осинкин издал свой смущенно-виноватый смешок.

— Ничего. Пусть идут. Они же могут и проиграть… по независящим от нас обстоятельствам, разве нет?

— Кому проиграть, нашим? И, по-твоему, Ленька не догадается?

— Зачем нашим? Пусть проиграют «Стройградовским». А мы скажем, что те вели своих кандидатов самостоятельно, без нас.

Норов посмотрел на него без улыбки.

— Я не стану обманывать Мураховского.

— Я же не о себе думаю, а об общем деле, — возразил Осинкин.

— А я о себе. О честности, о чести. Тебе не кажется, что это пресловутое «общее дело» превратилось в какое-то заклинание, позволяющее нам делать все то, за что мы клеймили Пивоварова и Мордашова? Ради «общего дела» мы обдираем коммерсантов, ради «общего дела» лжем, кидаем вчерашних партнеров…

Осинкин нахмурился. Слова Норова ему совсем не нравились.

— Я никого не кидаю! — произнес он с ударением.

— И я не буду.

Осинкин, гася раздражение, потер лоб.

— Ну что ж, — проговорил он недовольно. — Тогда веди только наших. А бизнесмены пусть занимаются своими, кто как умеет. У кого лучше получится, тот и победит.

О том, что ему поручено заниматься только кандидатами от мэрии, Норов сказал Леньке в тот же вечер.

— Что у вас там за херня творится?! — взвился Ленька. — То одно, то другое! Он же мне только вчера обещал!

— Леня, это было вчера.

— Что могло измениться за день?!

— Не могу тебе ответить.

— Не можешь или не хочешь?!

— Не знаю, правда.

Ленька разразился бранной тирадой.

— Но ты же можешь, по крайней мере, консультировать меня неофициально?

— Вряд ли.

— Почему?

— Это обязательно дойдет до Осинкина. Получится, что я действую за его спиной.

— Да и хрен бы с ним! Мы с тобой столько лет друг друга знаем!

— Это нечестно.

— Нечестно?! Значит, как бабки нужны, то ко мне! А как раскрутились, то уже «нечестно»? Молодцы вы с Олежкой, нечего сказать!

— Леня, пойми…

— Да все я понимаю! — оборвал его Ленька. — Все понимаю, когда вынимаю!

***

Домой Анна вернулась усталая, молчаливая и печальная. Есть она вновь отказалась, приняла лекарство и села в гостиной на диване, накинув на плечи пуховик.

— Знобит немного, — проговорила она, ежась.

— Тебе лучше лечь.

— Не хочу. Глупо прилететь во Францию и целыми днями валяться в постели.

— У тебя высокая температура.

— Она сейчас пройдет, я же наглоталась этих дурацких таблеток.

— Даже я иногда ложусь. В этом нет ничего предосудительного.

— А я не хочу!

Голос ее прозвучал капризно и жалобно, как у обиженного ребенка.

— Хорошо, не надо. Чем тебе хотелось бы заняться?

Его примирительный тон ее обезоружил. Она виновато улыбнулась.

— Извини, я веду себя глупо. — Она взяла его руку. — Просто, если честно, я немного боюсь…

Он сел рядом, обнял ее и почувствовал, как напряжены ее спина и плечи под пуховиком.

— Чего боишься? — спросил он ласково. — Этого гриппа? Ковида?

— Да. То есть, не ковида, а… Того, что я если я лягу, то… я уже не встану!

На ее глаза навернулись слезы, губы дрогнули.

— Что за глупости!

— Я понимаю, что это глупо…. но все равно боюсь… Я боюсь умереть! — прошептала она, и слезы покатились из ее глаз.

Он пересадил ее к себе на колени, она обхватила его руками и положила голову ему на плечо.

— От гриппа не умирают, — принялся уговаривать он, поглаживая ее по волосам и чуть раскачивая, будто баюкал ребенка. — Только старые, больные толстяки. Но они умирают и без гриппа. Ты и сама это отлично знаешь, мы много раз об этом говорили. Ты же — не старая, не толстая, ты молода, красива и здорова, у тебя нет хронических заболеваний, чего же тебе опасаться?

— Я знаю, что ты презираешь тех, кто боится смерти… Но я боюсь не смерти, а того, что я умру и больше тебя не увижу! Это будет так нелепо, так несправедливо! Столько лет тебя не видеть, потом увидеться и умереть! А может это наоборот, хорошо? — спохватилась она. — Ведь это же — счастье, правда? Увидеть тебя и — умереть! А что еще нужно?

Она попыталась улыбнуться сквозь слезы.

— Оставь эту чепуху, ты не умрешь, — он поцеловал ее в горячий висок. — Будешь жить долго-долго, пока не надоест.

— Откуда ты знаешь, ведь ты не врач!

— Мне и