Вероятно, об участке он узнал от Осинкина, и остался недоволен тем, что вопрос решился без него.

— Да ничего, — пожал плечами Норову. — Отдал человеку постановление. Он только что не прыгал от радости.

— Еще бы! Я бы тоже на его месте прыгал!

— Детскую площадку нам поставит. Может, даже две.

— Детскую площадку! Пал Саныч, этот участок миллион зеленью стоит!

— Ты про взятки, я правильно понимаю? — холодно спросил Норов.

— Я — про цену, которую все платят, — возразил Петров.

— Речь идет о моем старом товарище, которого обобрали люди Пивоварова. По-твоему, я должен был тоже слупить с него бабки?

Петров бросил быстрый взгляд на Осинкина, который слушал их разговор молча, что-то рисуя в блокноте.

— Или ты намекаешь, на то, что он мне заплатил, а я эти деньги присвоил? — Норов недобро прищурился.

Видя оборот, который принимает разговор, Осинкин поспешил вмешаться.

— Паша, перестань, у Володи и в мыслях этого не было! Он просто беспокоится о нашем общем деле. Ты же отлично знаешь, на что идут эти средства.

— А сколько я из своего кармана по служебным надобностям плачу, ты в курсе? — не слушая его, в упор спросил Норов Петрова.

Тот смутился.

— А зачем ты платишь? На это, между прочим, отдельные средства имеются… Я как раз про них и говорю…

— Какие средства? Взятки? Вот ты их и получай! И не надо со мной впредь эту тему затрагивать! А то может совсем некрасиво выйти. Врежу ненароком, так что мы оба потом жалеть будем!

Петров побледнел.

— Паша, Паша! — тщетно взывал Осинкин. — Остановись! Что с тобой?! Здесь взяток никто не берет!

— Еще как берет! — усмехнулся Норов, не спуская с Петрова глаз. — Верно, Петруша?

Это семейно-дружеское прозвище прозвучало сейчас обидно. Петров вскинулся.

— Я не собираюсь отвечать на оскорбления! — выкрикнул он.

***

Прежде чем набрать номер телефона матери, Норов прошел в гору не меньше километра, — не столько потому, что наверху связь была лучше, сколько потому, что к разговору ему нужно было приготовиться.

Он ежемесячно переводил матери скромные суммы, — она упорно не позволяла увеличивать помощь. Она и эти-то деньги, кажется, не особенно тратила, во всем по привычке экономя. Вероятно, она их откладывала. Норову ее бережливость казалась неуместной, но спорить с матерью было бесполезно. Во избежание размолвок, он встречался с ней редко, и даже звонил не чаще раза в неделю и перед каждым звонком настраивался.

В прошлом году он уговорил ее приехать к нему во Францию на недельку. Она долго отнекивалась, говорила, что слишком стара для таких перелетов, но, на самом деле, кажется, просто побаивалась своими глазами увидеть капитализм, который всю жизнь заочно порицала.

Она, старая коммунистка, была совершенно очарована прелестью деревенской Франции, ее густыми лесами и аккуратными, ухоженными полями, ровными рядами виноградников, каменными домами, утопающими в цветах. Ее поражала вежливость деревенских жителей, вкус свежего хлеба и молока, разнообразие сортов сыра, строгая красота церквей, чистота общественных туалетов, гордая стать лошадей, встречавшихся на прогулках, воспитанность ухоженных собак, которые никогда не лаяли на прохожих, — словом, все, что она видела.

— Неужели так бывает? — постоянно спрашивала она. — Как же так? Нет, вот ты мне ответь: почему у нас этого нет!

В соборы и церкви она заходили часто, об этом она его просила. Норов заметил, что она тайком от него крестится, правда, не очень умело. Он деликатно отворачивался, но она сама заговорила об этом.

— Ты по-прежнему ходишь на службы? — спросила она.

Они сидели в кафе на площади в Кастельно, напротив мэрии, он — в футболке, мать в легком светлом платье, которое он купил ей здесь, взамен строгого шерстяного костюма. Была середина мая, светило солнце, но настоящая жара еще не началась. Народу в кафе было мало; кроме них еще две-три пожилые пары да компания престарелых рокеров, — мужчины и женщины в черных кожанках с заклепками; они приехали толпой на мотоциклах. По площади гоняли детишки на самокатах.

— Нет, мам, уже не хожу, — ответил Норов, щурясь на солнце.

— Почему?

— Долго объяснять. Разлюбил попов, не нравится, что русское православие превратилось в невежественное суеверие. Да, собственно, оно всегда таким и было…

— А я вот, знаешь, стала изредка ходить… — Она подумала и добавила с той своевольной интонацией, которую он хорошо знал. — Нужно же во что-то верить!

— Наверное, мам.

— Тем более что учение о прибавочной стоимости — такая чушь! Я на пенсии взялась, наконец, за труды классиков марксизма и… пожалела… Не смогла одолеть. А в жизнь после смерти ты веришь?

— Нет, мам, извини.

— Я, откровенно говоря, тоже. — Она вздохнула. — Пыталась, но не могу. Хотя, конечно, хочется. Знаешь, что я иногда думаю? Что, в конце концов, не так уж важно, во что именно верит человек: в бога или какую-то идею. Важно другое: готов он пожертвовать жизнью ради своей веры? Ради других людей?

— Пожалуй…

— Я всегда старалась жить в соответствии со своими принципами, — заключила она.

Он не услышал в ее последней фразе привычной твердости. Она будто сомневалась и искала его поддержки.

— Да, мам, знаю.

Она поколебалась, но все-таки прибавила:

— Но у меня не всегда получалось.

Он скрыл невольную улыбку.

— Ты слишком самокритична. Это вообще трудно. У меня, например, редко когда это выходило.

— Неправда! Просто ты всегда был максималистом! — в ее тоне зазвучала неизжитая готовность его перевоспитывать. — Непримиримый. И ставишь перед собой невыполнимые задачи!

— Интересно, в кого это я такой?

— Ты на меня намекаешь? Ничего подобного! Со мной всегда можно договориться. Я — очень компромиссный человек.

— Заметно, мам.

— Да! Представь себе. А вот ты — нет! Или все, или ничего! Либо грудь в крестах, либо голова в кустах. А это, между прочим, неправильно!

— Да ну?

— Неправильно! И дед твой был таким, отец мой, мне мама моя рассказывала. Если что решил, на шаг не отступал. Я его совсем не помню. Ушел на фронт добровольцем и все! Погиб. От максимализма все твои проблемы.

— Спасибо, что сказала. А я все гадал: откуда они берутся?

— Смейся, смейся над старой матерью, а кто тебе еще правду скажет?

— Не хочу тебя обидеть мам, но высказать мне правду — тьма жаждущих. Вот готовых сказать мне что-то доброе днем с огнем не сыщешь.

Мать улыбнулась и погладила его по голове в бандане.

— Затылок упрямый, — проговорила она. — С детства твоего эту твердость помню.

В том, что она помнила форму его затылка, он сомневался. В детстве она никогда их с Катей не гладила, вообще не ласкала, — боялась избаловать.

— Отстали они