– Ты выходишь первым, – приказал ему Рено. – За тобой по одному остальные. С интервалом в полминуты. Всем руки за голову. Выходите.

Вскоре в проеме изуродованной взрывом двери появились поднятые руки и лысая голова Пита Финика. В свете полыхавшего над соседним домом пожара видно было, что лицо у него в крови, а одежда изорвана в клочья.

С минуту бутлегер постоял на пороге, а потом стал медленно спускаться по ступенькам на тротуар.

Рено обозвал его паршивым подонком и четыре раза выстрелил ему в лицо и в живот.

Пит упал. За моей спиной раздался смех.

Рено швырнул в дверь последнюю бомбу.

Мы кинулись в машину. За руль сел Рено. Но мотор не работал – и туда попали пули.

Мы вылезли, и Рено стал громко сигналить.

К нам подъехала та машина, что остановилась в начале улицы. Я огляделся: от пожара было светло как днем. В окнах домов кое-где виднелись лица, но на улице, кроме нас, не было ни души. Издали послышался перезвон колокольчиков приближающихся пожарных машин.

Приехавший за нами автомобиль и так был заполнен до отказа. Мы набились в него как сельди в бочку, а те, кто не поместился, повисли на подножках.

Прокатившись по ногам мертвого Хэнка О’Марры, мы направились домой. Первую треть пути преодолели без комфорта, но и без приключений. В дальнейшем же приключения, в отличие от комфорта, повалили валом.

Из боковой улицы выехал лимузин, двинулся навстречу, а затем повернулся боком, остановился и обстрелял нас.

Еще одна машина выехала из-за лимузина и направилась прямо на нас. И опять град пуль.

Мы дрались как львы, но, к сожалению, нас в машине было слишком много: трудно стрелять, когда один человек сидит у тебя на коленях, другой повис на плече, а третий палит из пистолета в дюйме от твоего уха.

Правда, первая наша машина, та, что заехала за кирпичный дом, вскоре подоспела на помощь; но и противник получил подкрепление, причем сразу в виде двух автомобилей. По всей вероятности, налет людей Сиплого на тюрьму уже закончился и армия Пита, отправленная на подмогу полиции, повернула на нас. Нам пришлось туго.

Опустив раскаленный ствол и наклонившись к Рено, я прокричал ему в ухо:

– Дело дрянь. В машине нас слишком много. Давайте вылезем и будем отстреливаться с улицы.

Рено мое предложение понравилось, и он скомандовал:

– Все лишние – из машины! Вести огонь с тротуара!

Я выскочил первым, украдкой поглядывая на темный переулок.

Толстяк двинулся следом. Нырнув в переулок, я повернулся к нему и прорычал:

– Чего ты за мной увязался? Места, что ли, мало? Вон лестница в подвал, отличное местечко!

Он с готовностью двинулся к подвалу и был тут же убит наповал.

Я осмотрелся. Переулок, куда я зашел, оказался всего двадцати футов в длину и упирался в высокий деревянный забор с запертыми воротами.

Подставив мусорное ведро, я забрался на ворота и очутился в саду с выложенными кирпичом дорожками, потом перелез через другой забор и попал в другой сад, а оттуда точно так же – в третий, где меня заливисто облаял фокстерьер.

Я отшвырнул собаку ногой, перемахнул через очередной забор, запутался в бельевой веревке, пересек еще два сада, услышал за спиной крик из окна, увернулся от брошенной бутылки и наконец оказался в каком-то вымощенном булыжником переулке.

Выстрелы теперь гремели позади, однако не так далеко, как хотелось бы, и пришлось опять пуститься в путь. Большее расстояние я прошел только один-единственный раз в жизни, да и то во сне – в ту ночь, когда была убита Дина.

Когда я поднимался по ступенькам к двери Элихью Уилсона, мои часы показывали три тридцать утра.

26

Шантаж

Звонить пришлось долго.

Наконец высокий загорелый шофер открыл мне дверь. Он был в майке и трусах, а в руке сжимал бильярдный кий.

– Чего надо? – спросил он, а затем, присмотревшись, добавил: – А, это ты? Чего тебе?

– Хочу поговорить с мистером Уилсоном.

– В четыре утра?! А больше ты ничего не хочешь? – И он стал закрывать дверь.

Я подставил ногу. Он перевел взгляд с моей ноги на меня, подбросил бильярдный кий и спросил:

– Ты что, ноги давно не ломал?

– Я не шучу, – настаивал я. – Мне необходимо поговорить со стариком. Так ему и скажи.

– Без толку. Он как раз вчера предупредил меня, чтобы я тебя не впускал.

– Вот как? – Я достал из кармана четыре любовных письма, выбрал из них первое, наименее идиотское, протянул его шоферу и сказал: – Передай хозяину это письмо и скажи ему, что с остальными я сижу здесь, на ступеньках. Скажи, что сидеть я буду ровно пять минут, а потом отнесу письма Томми Робинсу из «Консолидейтед пресс».

Шофер уставился на конверт, обругал Томми Робинса, взял письмо и захлопнул у меня перед носом дверь.

Через четыре минуты он опять вышел на крыльцо и сказал:

– Эй, ты, входи.

Следом за ним я поднялся по лестнице в спальню старого Элихью.

Мой клиент сидел на кровати, в одном пухлом розовом кулачке сжимая свое собственное скомканное любовное письмо, в другом – пустой конверт. Седые волосы стояли дыбом, синие глаза налились кровью, челюсть отвисла. Одним словом, он пребывал в отличном расположении духа.

Не успели мы войти, как он завопил:

– Это что же получается? Раньше хамил, а теперь пришел просить, чтобы старый пират от виселицы спас?!

Я сказал, что пришел вовсе не за этим и что если он собирается и дальше молоть вздор, то пусть хотя бы говорит потише, чтобы в Лос-Анджелесе не слышали, какой он болван.

– Если ты украл пару чужих писем, – на весь дом заголосил старикан, – то это еще не значит…

Я заткнул уши, он обиделся, и крик смолк.

Я вынул пальцы из ушей и сказал:

– Отправьте вашего человека спать – нам надо поговорить наедине. Сегодня он вам не понадобится. Бить я вас не собираюсь.

– Ступай, – буркнул старик шоферу.

Шофер повернулся и ушел, прикрыв за собой дверь и напоследок бросив на меня полный любви взгляд.

Когда мы остались одни, папаша Элихью дал волю гневу: потребовал, чтобы я немедленно вернул ему остальные письма, стал допытываться, громко сквернословя, как они ко мне попали и что я с ними сделал, угрожал невесть чем, в основном же осыпал меня самыми отборными ругательствами.

Писем я ему не отдал.

Румянец сошел с лица старика, оно опять стало розовым.

– Стало быть, ты собираешься представить это