С собственным отцом Эдит пришлось встретиться куда раньше, чем она рассчитывала. В ночь происшествия мисс Кэдоган зачем-то оповестила ее родителей. Мама была в командировке в Лондоне, но отец примчался тем же утром. Когда он стиснул ее в объятиях, Эдит запоздало вспомнила, что так и не выполнила данное матери обещание и не позвонила ему. Чувствуя, что исполняет свой долг, она похлопала его по спине и быстро отстранилась. Странно было видеть его лицо – непривычное, почти забытое, но такое родное. Как две капли воды похожее на ее собственное.

Он выбрал неудачное время, чтобы уйти из семьи. Эдит исполнилось двенадцать, вот-вот должен был нагрянуть переходный возраст, а мама не получила долгожданного повышения и собиралась сменить работу. Планы пришлось отложить в долгий ящик, когда однажды вечером Джонатан Данлоп вернулся домой позже обычного и заперся с женой в кухне. Они говорили так тихо, что Эдит не расслышала ни слова, сколько бы ни жалась ухом к двери. Они вышли спустя пару часов: мама – с красными глазами, но задранным подбородком, отец – уставший и сонный. Он опустился перед кроватью Эдит на корточки и все ей рассказал. Коротко, без прикрас и преуменьшений, как это умеют делать отцы. Он полюбил другую женщину. Им с мамой лучше развестись. «Дита, сейчас ты очень нужна ей».

Отец даже не пытался оспорить опеку над Эдит. Он исправно платил алименты, покрывал внушительные счета на обучение в колледже и приезжал в Кентербери, чтобы забрать дочь на выходные, но она отказывалась выходить из комнаты. Ей было противно смотреть в лицо человеку, который бросил их с матерью и, кажется, ничуть об этом не жалел.

Тогда Эдит еще не понимала, что развод назревал давно. Не все отцы перебираются на диван в гостиной посреди ночи. На лицах не всех супругов написано раздражение при одном только взгляде друг на друга. Но двенадцатилетняя Эдит так укрепилась в мысли, что во всем виноват отец, недостаточно их любивший, что даже нынешнюю, восемнадцатилетнюю, благоразумную Эдит было трудно в этом разубедить.

– Я приехал, как только смог, Дита, – выдохнул отец, торопливо ощупывая ее плечи, будто изучая на предмет повреждений. – Ты в порядке?

– Все нормально, – уклончиво ответила она, вывернулась и повторила уже, кажется, в тысячный раз: – Я ведь просто ее нашла.

Слюна приобрела кислый привкус.

– Спасибо, что приехал, – скупо добавила она, не глядя на отца, – но не нужно было.

– Дита, ну что ты! – с облегчением отозвался он. – Хочешь уехать отсюда? Уверен, я смогу получить разрешение у твоего декана. Сатоко звонила из Лондона, она пока не может освободиться, но мы с Джейн…

Не дослушав, Эдит покачала головой. Для ее родителей, представителей поколения иммигрантов, знающих английский язык лучше, чем родной, с детства само собой разумелось, что они должны найти себе одну партию на всю жизнь из приличной японской семьи. Но Джонатан Данлоп настолько прикипел к западной культуре, что развод был для него в порядке вещей. И оставить дочь с женой ради англичанки из Манчестера – тоже.

От перспективы погостить у отца, мачехи и двух единокровных сестер ее немедленно бросило в дрожь. Джейн Данлоп в целом была приятной женщиной, да и близняшки с самыми белыми на свете именами, Мэйси и Челси, всегда были рады видеть старшую сестру. Но Эдит просто не могла заставить себя считать их своей семьей. Мачеха вечно ходила вокруг нее как на иголках и шепотом наставляла детей, чтобы те дали Эдит провести время с отцом. Она будто позволяла Эдит попробовать демоверсию настоящей семьи.

Лицо Джонатана Данлопа вытянулось, но он, быстро оправившись, добавил:

– Знаю, ты не любишь пропускать занятия, но если что…

– Конечно, – перебила его Эдит, отступая.

Ей хотелось одного – чтобы отец поскорее уехал.

– Если что, я тебе позвоню.

Отец ничего не сказал, только продолжил задумчиво рассматривать Эдит. Он прислонился к своей новой машине, темно-синему «Форду». Типичный семейный автомобиль. В нем хватает места как раз для двух детских кресел, высокой жены и ее пушистой шубки.

– Ты же знаешь, что я все для тебя сделаю? – наконец произнес отец с печальной улыбкой.

Дыхание Эдит застряло в груди, и она рвано кивнула. Когда он говорил что-то подобное, ей почти хотелось его простить…

– Все путем? – спросил Винс, вырывая ее из мыслей.

Эдит моргнула и уставилась на бритый затылок старшеклассника, закрывающий от нее алтарь. Судя по звукам, на него уже поднялись капеллан и церковный хор, в котором числилась и Робин.

Она записалась в него еще во втором классе, когда поняла, что так ей не придется стоять на коленях во время службы. В бело-голубом хоровом платье в пол вид у нее был просто ангельский: светлые волнистые волосы рассыпались по плечам, длинные рукава скрыли татуировки и кожаные браслеты с шипами. Ее совсем неангельскую натуру выдавали только накрашенные черным лаком ногти и не до конца стертая красная помада.

Винс, который был чуть выше Эдит, вытянул шею. Он с таким упоением рассматривал Робин, словно ожидал, что вместо псалма «Господь – пастырь мой» она затянет что-нибудь из хитов Мадонны.

– Сядь ровно, – шепнула ему Эдит.

Слабо улыбнувшись, он выпрямился и отвел взгляд от алтаря.

– Слава Господу Богу! Без твоего оскала я едва тебя узнал.

Негромко хлопнула дверь. Эдит обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как монахиня с четками из темного дерева в руках подгоняет последних младшеклассников. Мистер Морелл, сидевший с краю в последнем ряду, подвинулся, чтобы освободить им место. Встретившись взглядом с Эдит, он ободряюще кивнул ей.

Уже отворачиваясь, она заметила еще один направленный на нее взгляд. Лео Рейтман, втиснувшийся между двумя регбистками из младшей команды, внимательно за ней наблюдал. Его лицо было бледнее обычного. Эдит не отвела взгляд. Тогда его глаза слегка расширились, он опустил голову и больше ее не поднимал.

У алтаря не было микрофона, и обычно шепотки и смешки заглушали тихий дребезжащий голос капеллана. Сегодня все было иначе. Несмотря на то и дело раздающиеся вздохи и хлюпанье носом, Эдит слышала каждое слово.

Из-за сидящего перед ней парня алтарь было не видно, поэтому она просто закрыла глаза. Интересно, упомянет ли капеллан о том, как именно оборвалась жизнь Лимы, или обойдется общими фразами? Католическая церковь ведь уже давно не считает самоубийц вероотступниками и не отказывается проводить поминальные службы по ним. Вряд ли на этот ужасный шаг Лиму толкнул недостаток веры.

– Я помню каждого ученика, когда-либо преклонившего колени в этих стенах, –