«Сейчас папа с мамой выберутся из машины и откроют багажник, – говорил я себе, – помогут мне выбраться, и мы вместе выплывем наверх». Дома придется несколько часов сохнуть, несколько дней приходить в себя от испуга и несколько лет, чтобы забыть все. Но это пройдет.

Однако я не слышал никакого движения в салоне машины, никто не стучал по багажнику и не пытался вскрыть замок.

Вода постепенно заполняла пространство, слышен был только ее шум.

Машина опустилась на дно. Над нами было двадцать или тридцать метров холодной воды четырех или пяти градусов. Примерно такая в декабре температура воды в горном озере на высоте полторы тысячи метров над уровнем моря. Человек может продержаться в ней всего лишь пять или шесть минут, и все же мне казалось, что прошло гораздо больше времени, пока я безрезультатно бился и упирался в крышку багажника руками.

Тогда я вспомнил, как отец шутя называл меня «твердая башка», «дубовая голова», «деревянная макушка».

И я принялся долбить головой.

Я стучал долго и сильно. В самом деле очень долго и очень сильно. От моих ударов головой об обшивку раздавался ужасный грохот. Я слышал, как трещали кости, но боли совсем не чувствовал. Ощущал лишь сильный жар, тепло, это да, но мне было хорошо, было просто замечательно, хотя багажник не открывался. В конце концов благодаря этому теплу я и уснул.

Через два часа машину подняли из озера.

Отец был за рулем, он умер, пристегнутый ремнем безопасности. Мне сказали, что он напоил меня и мать снотворным, посадил нас в машину, заглотнул сам из флакона остатки вещества и, доехав до заранее выбранного места, направил машину в озеро вместе с нами троими.

Меня извлекли из багажника живым или, можно сказать, еле живым. Никто не понимал, как после двух часов пребывания в металлическом багажнике при такой низкой температуре воды я смог выжить. Приезжали врачи и ученые из Норвегии, Японии и Соединенных Штатов, чтобы изучать мою кровь, клетки, жировую массу, нервную систему, кровообращение. Ответа не нашли. Иисус ходил несколько минут по теплой воде озера, а я два часа пролежал в ледяной воде горного водоема.

Тело матери так и не нашли. Озеро большое, в нем есть впадины, подземные течения и все скрывающий глубинный ил. В полицейском протоколе было написано, что, возможно, в холодной воде она проснулась и попыталась выбраться из машины, чтобы освободить меня, но не смогла. Или же погибла сразу при столкновении с препятствием. И в том и в другом случае ее поглотило озеро.

Когда меня привезли в больницу, я с моими жизненными параметрами походил на сурка в летаргическом сне. Если бы не раскроенный череп, меня можно было бы поместить в космический корабль и отправить на Марс, я бы долетел живым.

Кости моей черепной коробки разошлись ровно по линии соединения, разделив голову на две полусферы. И это тоже необъяснимо. Иногда люди умирают от незначительной травмы черепа. У меня же была расколота вся голова.

Меня оперировали, не особо веря в успех. Один, два, три раза. Я был ребенком, они были обязаны бороться за мою жизнь.

Ни одна операция не оказалась успешной, и все же я не умирал. Время шло, а я жил. Отходил от наркоза, врачи качали головой. Я начал заново есть, разговаривать, ходить – с каской на голове, как у велосипедистов или бойцов без правил. Она удерживала вместе половинки моего черепа. Объяснений всему этому не находилось.

Спустя год стало заметно, что кости черепа потихоньку срастались. Я возрождался, и так же, как у младенца, начал затягивается на темечке родничок.

Знаю, о чем хочешь спросить. Ответ – да. До случившегося я был не очень способным ребенком, медлительным, ленивым и вполне счастливым. После всего, что произошло, могу легко учиться и все запоминать, книгу в пятьсот страниц могу прочитать за три минуты и двадцать секунд, стоит услышать незнакомый язык – тут же могу заговорить на нем, но я несчастлив. Понимаю это каждый раз, когда задумываюсь о жизни.

Я никогда никому не говорил об этом и не знаю, почему рассказал тебе, хотя нет – знаю. Сейчас я превысил лимит уже на шестьсот девяносто два слова, устал и хочу спать.

Оливо подтягивает коленки к груди, сворачивается калачиком и закрывает глаза.

Некоторое время он еще слышит тяжелое дыхание Манон – не такое, когда плачут, а такое, когда только хотят заплакать. Затем шуршание ткани – и Оливо ощущает, как его, подобно одеялу, укрывает халат.

Оливо знает, что, если бы мог открыть сейчас глаза, увидел бы ее обнаженной, но это было бы не столь же прекрасно, как то, что происходит сейчас. Разница такая же, как между радостью на охоте, когда попадаешь в зверя, и удовольствием, когда можешь долго любоваться им, пока он не заметит тебя и не убежит целым и невредимым.

Оливо слышит, как она идет к двери и выключает свет.

Под закрытыми веками исчезает его последнее мерцание и наступает теплая темнота, пахнущая сандалом, не имеющая ничего общего с тем мраком в вонявшем овцами багажнике.

Потом Оливо ощущает прикосновение ко лбу ее теплых губ – она наклоняется и целует его, прежде чем уйти.

– Спокойной ночи, Оливо, – шепчет, думая, наверное, что он уже спит. – Надеюсь, таких мерзавок, как я, ты не встречал, и пусть они все будут отныне лучше меня.

12

Как он и догадывался, Матильда классно рисует. Вообще-то, у нее получается что-то среднее между Пикассо[82], Джотто[83] и Тимом Бертоном[84].

Франческо же наполовину математик, наполовину химик, а в целом бог в обеих дисциплинах, – впрочем, и Господь Бог, если создал мир и все вокруг, в химии и физике должен был разбираться, хе-хе… но когда вместо формул и чисел ему приходится использовать слова, мухи дохнут, что называется, – и Господь наш действительно… не знаю, понятно ли объясняю.

Серафин преуспевает во всем, а на самом деле то, что интересует ее больше всего, находится, по всей вероятности, в тетради с кожаной обложкой. Она вся заполнена заметками, которые Серафин делает во время лекций, а также рисунками, набросками, картами, числами в столбик. На черной обложке этой записной книжки Серафин нарисовала саламандру с желтыми пятнышками. А может, тетрадь в кожаной обложке тут и ни при чем, а все дело в тех долгих минутах, когда она вдруг подолгу смотрит