Это одна из ста двадцати семи книг – из тех, что брал в библиотеке, но так и не вернул.

Он читал эту книгу шесть раз и все шесть раз с легкостью представлял главного героя похожим на себя и лицом, и фигурой[72]. Так же было и с Козимо из «Барона на дереве»[73], с писцом Бартлби[74], Скруджем[75], Дэвидом Копперфилдом[76], Йодой[77], молодым Хольденом[78] и другими бескомпромиссными персонажами, умевшими всегда без проблем отвечать: «Я бы сказал „нет“».

Окончив читать книгу о пианисте в океане, Оливо принялся за следующую. Куранты на колокольне пробили двадцать три часа. Хотя радиатор отключен, в комнате почему-то еще слишком жарко.

Наверное, это время, когда кому-то, похожему на меня, грустно, не знаю, понятно ли объясняю. Но жизнь Оливо всегда была такой: живет в чужих домах, с чужими людьми, для которых остается чужим и от которых ему рано или поздно приходится уезжать или его увозят. Иногда он думает, что сам выбирает, как жить, иногда кажется, что жизнь и не могла пойти по-другому. Эти мысли утомляют его. И действительно, он засыпает раньше, чем куранты на колокольне бьют половину двенадцатого.

– Оливо?

– Мм…

– Спишь?

– Что?

– Спишь?

Оливо открывает глаза, перед ним стоит Манон. Только что вышла из душа: халат, тюрбан из полотенца на голове и босая – один в один ее мать вчера вечером. Кроме того, в комнате пахнет сандалом, и Оливо уверен, что запах исходит не от него.

– Думаю, да, – произносит он, ошалев от сна, от нее и сандала.

– Думаешь «да» – что?

– Что спал.

– Я знала, – говорит она, покачиваясь взад-вперед.

Оливо разглядывает ее, лежа в кровати полностью одетый и в ботинках.

– Уже полчаса смотрю на тебя, – говорит Манон, кусая ноготь, – и думаю: будить или не будить, будить или не будить? Но я такая любопытная! Я во что бы то ни стало должна знать, знать, знать, знать. Хочешь, предложу тебе пиво в знак прощения за то, что разбудила?

– Я не пью.

– А если пиццу?

– Нет.

– Минет? Шучу, не настолько уж я любопытна! Поклянись, что не обижаешься!

– На что?

– Подвинь немного ноги, – говорит Манон и садится на кровать к Оливо. – Хочу знать все о твоем несчастном случае.

– О несчастном случае?

– Да, о несчастном случае. Потому что, если все происходило так, как я прочитала, ты не чудила, как я думала, а сверхъестественное существо, что-то вроде волшебника, enfant prodige[79], самый необыкновенный человек, которого я когда-либо встречала.

Оливо смотрит на нее долгим взглядом.

– Какого, – поправляет он. – Какого я когда-либо встречала. И твоя мать не должна оставлять где попало свой ноутбук.

– Ни ноутбук, ни папки со следственными делами – это понятно. Но я же сказала тебе, что она дрянь и думает только о себе. Сейчас, например, знаешь, где она?

– В управлении, занимается делами…

– Какими?!

– Не знаю.

– Фига с два она сейчас в полиции. Знаешь, где сейчас комиссарша Соня Спирлари? В одной из гостиниц фирмы «Ибис»[80], может даже в самой захудалой, трахается со своим заместителем Флавио Массенцио. Они каждый понедельник этим занимаются, вот уже года три, однако она не хочет, чтобы это стало известно, потому что это ни в какие ворота не лезет, если у комиссарши полиции отношения с замом. Поэтому они встречаются тайно в придорожном мотеле. Понятно, что ей до лампочки, где она там оставила твои персональные данные! Я, вообще-то, и не думала о них. Вернулась вчера в три ночи, есть охота, стала подъедать остатки ваших макарон с маслом, от одного вида которых тошнило, а рядом был ноутбук, меня ломало, заглянуть в него или нет, в итоге открыла и увидела твою детскую фотографию, сделанную в больнице…

– Тогда ты и так все знаешь, – спокойно отвечает Оливо.

– Но я от тебя хочу услышать. А также историю про шестьсот слов. Сколько у тебя осталось, чтобы все рассказать?

– Триста семьдесят пять.

– Ну ты, блин, даешь!

Оливо разглядывает ее прекрасное, просто восхитительное лицо. В ней есть что-то от Азы, а в Азе есть что-то от нее. Странно, но это так. И потом, вырез на халате из-за волнения, с каким она расспрашивала, желая все узнать, немного приоткрылся, не знаю, понятно ли объясняю. Немного, к счастью, иначе вышло бы слишком вульгарно и неловко. Однако достаточно, чтобы увидеть кожу цвета слоновой кости в грудной ложбинке. И голубые вéнки вдоль нее. Кожа жесткая и в то же время эластичная, как гомеровский щит[81], как барабан апачей или тетива лука во времена неолита. И на этой коже капелька, уцелевшая под полотенцем, медленно-медленно стекает к халату из хлопка, быстро впитывается в него и исчезает навсегда.

– Однажды ночью я проснулся, – тихо и спокойно, но так, чтобы было слышно, говорит Оливо. – Мне было восемь лет, и я был заперт в багажнике движущейся машины. Я знал, что это наша «фиат-темпра», отец ездил на ней на охоту или на пастбища. В темноте я нащупал мотки веревок для заграждений, канистру с антифризом и машинку для стрижки овец. Овцами пахло, как у нас дома. Я был в пижаме в ромбах, которую мне недавно подарили на Рождество.

«Темпра» – это седан, багажник в нем отделен от салона и открывается только снаружи, значит, мне оставалось просто ждать, свернувшись калачиком, и уверять себя, что скоро куда-нибудь приедем и что как-то шуметь или кричать бесполезно.

Потом я услышал мамин голос в салоне. Она разговаривала с отцом. Не знаю о чем, но папа вел машину и не отвечал.

Вдруг машина остановилась. На передних сиденьях происходило какое-то движение, затем машина снова тронулась и стала так быстро набирать скорость, что меня прижало к стенке багажника. И раздался грохот.

Я сразу догадался, что мы врезались в парапет или барьерное ограждение, потому что услышал сильный металлический скрежет. Потом все вокруг меня закрутилось, и меня тоже подхватило, словно не стало гравитации. Мы падали в пустоту.

Это продолжалось долго. Падение, я имею в виду. Так долго, что я успел подумать о всех местных дорогах, о барьерных ограждениях у глубоких оврагов, о пройденных поворотах, а машина попала во что-то мягкое и тягучее, и я понял, что мы оказались в озере.

Вода сразу же начала заполнять машину – потекла снизу, а потом через замок багажника.

Металлический скелет машины стонал, словно древнегреческие ведьмы или скандинавские колдуньи. Мы тонули, вода расплющивала кузов этого сраного «фиата» так же,