Конечно, в его жизни были женщины, но только те, которые не переступали указанную им черту, не пересекали личных границ, не требовали ничего, кроме его безупречно функционирующего тела, и только в то время, которое он для этого выделял. Да, его жизнь устроена с максимальным удобством, вот только в последнее время Орлов все меньше любил возвращаться в свою холостяцкую квартиру: новую, со вкусом отремонтированную, обставленную с максимальным комфортом, удобную, словно разношенные тапки, где все соответствовало его запросам и потребностям, но отчего-то холодную и пустую.

В тридцать пять лет он впервые стал задумываться о том, что мужчина должен оставлять после себя детей. Как след на земле, как подтверждение, что он жил не зря. Он уговаривал себя, что десятков сделанных им успешных трансплантаций, а значит, спасенных жизней, среди которых были и детские, вполне достаточно для того, чтобы остаться в истории. Но получалось плохо. И с каждым месяцем все хуже и хуже.

Орлов все чаще спрашивал себя, как так получилось, что он ни разу в жизни не любил? Ему не был знаком тот душевный трепет, который неизбежно возникает, когда ты влюблен. И если в юности Иван был доволен, что подобные глупости не отвлекают его от работы, то сейчас, проснувшись ночью, он все чаще размышлял о том, что, пожалуй, ему просто довелось родиться инвалидом, лишенным значительной части души. Моральным уродом, обделенным способностью любить.

И успехи в науке тут совсем ни при чем. Тот же Лурье, ставший академиком и написавший тысячи научных работ, в положенный срок женился, родил детей и всю жизнь счастливо прожил со своей Надеждой Ивановной, искренне ценя домашний уют и торопясь в него из всех командировок, со всех операций и конференций.

Иван как-то полюбопытствовал у него, как Надежда Ивановна терпит постоянное отсутствие мужа дома, на что Лурье ответил, что настоящему врачу очень важно выбрать себе в спутницы жизни правильную женщину. Ту, что не будет ревновать к работе, а просто пойдет по жизни рядом, подставив плечо и обеспечив надежный тыл.

– А где встретить такую женщину? – полюбопытствовал Орлов.

– Ну что вы, мой мальчик, когда она вам встретится, вы сразу это поймете. И поверьте, такая встреча не будет иметь ничего общего с романтическими бреднями.

С чем старый академик совершенно не ассоциировался, так это с романтическими бреднями. И Надежда Ивановна тоже. Она была совершенно земная, спокойная, очень домашняя и уютная женщина, у которой дома всегда пахло свежей выпечкой. Когда Иван познакомился с ней, ей как раз исполнялось семьдесят, но было понятно, что даже в юности она вовсе не блистала красотой. Про таких обычно говорят «милая».

Надежда Ивановна умерла в прошлом году, Лурье тяжело, но достойно перенес ее уход, от тоски с головой уйдя в работу. Если бы не проклятые вирусы, так он бы и вовсе держался молодцом, несмотря на недавний восьмидесятилетний юбилей, который широко и с помпой отметили как раз незадолго до кончины его жены. Да, прошло уже больше года, но сейчас академика совершенно точно что-то беспокоило. Да так сильно, что он просто места себе не находил.

Иван, привыкший систематизировать и анализировать все вводные, пытался вычленить, в какой момент это произошло. Когда он, заселившись в свою каюту, зашел к старику, чтобы убедиться, что у того все в порядке, Лурье был спокоен и даже весел в предвкушении предстоящего путешествия.

За ужином он тоже находился во вполне нормальном настроении, с интересом расспрашивая их попутчика, оказавшимся третьим за столиком в ресторане, о его житье-бытье. От еды он отказался, только пил чай, но это тоже совершенно нормально, потому что академик следил за здоровьем и не позволял себе поздних ужинов.

Попутчика звали Павлом Бурчевским. Работал он научным сотрудником в Ботаническом саду, путешествовал в одиночку, потому что недавно развелся с женой.

– Решил развеяться, – смущенно пояснил он. – А вы кто?

– А мы с коллегой врачи, – ответил Лурье, опережая Ивана, видимо, чтобы не вдаваться в детали. – Меня зовут Леонид Петрович.

– А меня Иван Александрович. Можно просто Иван.

– Так и меня можете звать просто Павел, – с готовностью откликнулся попутчик. – Приятно познакомиться.

До конца ужина они болтали о каких-то простых, не запоминающихся вещах. Орлов вообще не был охоч до подобных пустых разговоров, но не затевать же интересующих его бесед о трансплантологии в присутствии постороннего человека, который в этом ничего не понимает.

Да, Лурье в тот момент вел себя, как обычно, а скуксился уже позже. Пожалуй, это произошло, когда они все перешли в салон и стали обсуждать программу предстоящего путешествия. По крайней мере, именно после этого вид у академика стал какой-то понурый, и он довольно резко отшил Ивана, который предложил проводить его до каюты. И позже, перед отправлением теплохода, когда Орлов вышел на носовую палубу, чтобы посмотреть на церемонию отплытия, он, увидев свет в окне Лурье, постучал к тому в каюту с предложением присоединиться к нему, на что получил довольно жесткое требование оставить его в покое.

Интересно, из-за чего старик так сильно расстроился? Вроде не произошло ничего такого, что объясняло бы такую стремительную смену эмоций. Кроме того, Лурье не слыл человеком настроения. Как, впрочем, и сам Иван. Ну да ладно. Выяснится рано или поздно. Или не выяснится, а просто пройдет. Вполне возможно, что академик просто устал от новых впечатлений. Выспится за ночь, и утром встанет в полном порядке.

Решив так, Иван выкинул сторонние мысли из головы и начал с удовольствием наблюдать за подготовкой к отплытию. Туристы высыпали на балконы и открытые участки палубы, наблюдая, как экипаж корабля ловко и споро делает свою работу. Правда, наблюдали за отплытием не все. Помимо Лурье Иван не нашел, например, глазами дочку Ермолаева. Зато бабка, с которой та сидела за столом, та самая, что рассказывала легенду о дважды похороненной ирландке, была тут как тут. Вместе со своей то ли компаньонкой, то ли служанкой.

– Вы один, молодой человек? – вопросила она громко при виде Орлова. – А где же ваш начальник? Или сейчас правильно говорить «босс»?

– Отдыхает, – односложно ответил Иван, не собираясь вступать в разговор.

Пожилая дама почему-то ужасно его раздражала. Было что-то нарочитое и в ней, и в ее манере говорить, и в ее рассказах. А вот Таисия Ермолаева ей, кажется, симпатизировала. Странно, и почему он опять подумал об этой девице, которая до сегодняшнего дня девять лет не вторгалась в его мысли, но по странному стечению обстоятельств появилась в них еще до того, как