И натягивая куртку, он вышел на улицу.

— Ты куда? — окликнул его Гаврюшкин.

Норов не обернулся.

***

Аркаша курил, как паровоз. Водянов тоже покуривал, но мало, изредка; он приобщился к этому уже в тюрьме. Закуривая, они отходили к двери камеры, но это мало помогало, — дым все равно оставался внутри; Зайчик и Норов — бывшие спортсмены, задыхались; у Зайчика от табачного дыма слезились глаза. У Норова, вдобавок ко всем прочим неприятностям, зудела и шелушилась кожа на руках и ногах, — видимо, на нервной почве началась аллергия.

Норову досталась верхняя шконка, другую, напротив, занимал Зайчик, Водянов и Аркаша, как старожилы, спали внизу. Матрас Норову выдали тощий, — то ли по случайности, то ли намеренно, по приказу тюремной администрации, желавшей выслужиться перед губернатором; сквозь него тело ощущало железные ячейки шконки. На помощь пришел Аркаша.

— Начальник, ты че уважаемому человеку какой мертвяк всуропил? — корил он узкоглазого приземистого охранника, не то бурята, не то калмыка. — Он в натуре обидится и свалит с хаты, че ты тогда делать будешь?

— Куда свалит? — сразу настораживался бурят.

— А к шалавам переведется, на женскую тюрьму. Там биксы центровые! Он кайфовать будет, а тебе от хозяина огребай!

— На женской тюрьма — нельзя! — с хитрой ухмылкой отвечал бурят, радуясь, что подловил Аркашу.

В конце концов, за блок сигарет, присланный Норову с воли, охрана выдала Норову новый матрас и заодно поменяла подушку.

Но спать он все равно не мог. Ночи напролет он ворочался с боку на бок, отворачиваясь от мертвенного света тусклой лампочки, не выключавшейся на ночь; слушал ровный непрерывный механический гул, доносившийся из глубины, из подвала, где работал какой-то мощный генератор, да нервные вскрики Водянова. Грубо, прерывисто всхрапывал Зайчик и иногда во сне портил воздух.

Грустно получилось, Кит? Да, не особенно весело. Надо что-то предпринимать, Кит! Звонить Осинкину, Леньке, ребятам из Москвы, ставить всех на уши! Нет, не надо. Почему?! Потому что, если они захотят помочь, они и так это сделают, а если нет, то звонить им бесполезно, только унижаться. К тому же телефон может прослушиваться, и звонок из тюрьмы поставит их в неудобное положение.

Но ты же не собираешься валяться просто так, ожидая, пока тебе впаяют срок! Ну, не совсем просто так, я думаю. О чем ты думаешь, Кит? О разном… Например, о том, что во власти порядочных людей нет по определению. И с моей стороны было на редкость глупо заделаться большим начальником и попытаться остаться чистеньким. Ну, тут я могу тебя утешить, Кит: чистым ты все равно не остался. Между нами, к шаловливым рукам нет-нет да что-то прилипало…

У многих парней, с которыми Норов в юности занимался боксом, кто-нибудь обязательно сидел: либо родственник, либо знакомый. Они и сами были шпаной из подворотни: грабили на темных улицах пьяных, подворовывали, дрались с подростками из других кварталов, видя во всем этом доблесть. Уголовная романтика дурманила им головы, тюрьмы они не боялись. Норов помнил как однажды, после юношеского турнира, на котором их школа заняла первое место, они гурьбой отправились на Волгу, выпили по бутылке портвейна на брата, и ребята, захмелев, начали травить тюремные байки. И вдруг один шестнадцатилетний парнишка, невзрачный мухач с неумным прыщавым лицом, сорвавшись с места, воскликнул в пьяном восторге:

— Пацаны! Хочу на зону!

В своем бунтарском периоде, обдумывая разные способы войны с ненавистным государством, Норов допускал, что рано или поздно попадет за решетку, как все диссиденты. В отличие от своих товарищей по секции, он в глубине души тюрьмы боялся. Но он готовил себя к ней, ломал себя, закалял, не позволял себе трусить. Совсем избавиться от страха не получалось, но можно было научиться его преодолевать. В конце концов, это все равно что не жмуриться под ударом.

И вот двадцать с лишним лет спустя он все-таки сел. Только не за убеждения, как он готовился, а за мошенничество! Какой стыд!

За всю первую неделю он лишь раз позвонил — Верочке; попросил кое-что из того, что в тюрьме имело особую ценность, сказал, что с ним все в порядке и чтобы она не волновалась.

***

Аркашу Норов раскусил довольно быстро. Несмотря на добродушную внешность, добряком Аркаша отнюдь не был. Он умел расположить к себе человека, исподволь выведать его слабость, — к этому у него был особый дар; и потом в дружеской беседе, как бы невзначай, раз за разом втыкать иголку в больное место собеседника, с удовольствием наблюдая, как тот корчится. Водянов и Зайчик были его излюбленными жертвами.

— Ну, че ты решил? — интересовался он у Зайчика. — В отказ идешь или паровозом?

— Не знаю, — тяжко вздыхал Зайчик. — Всю голову уже сломал. Пацаны передают, что если я все на себя потяну, мне максимум шесть лет навесят. Через три года, выйду, они тут все устроят. И на зоне все решат, чтоб мне сидеть по-нормальному, каналы-то у них есть.

— Ну а с семьей че? С ребенком, с женой? Как они без тебя кантоваться будут?

— Пацаны говорят, позаботятся. За это, базарят, вообще не гони…

— Симпатичная жена-то?

— Красивая, — подтверждал Зайчик с гордостью.

— Ну, тогда, в натуре, позаботятся, — задумчиво соглашался Аркаша.

Зайчик подозрительно вперялся в него, но встречал сочувственный взгляд светлых Аркашиных глаз.

— Три года — это херня! — продолжал он, будто уговаривая себя.

— Так-то да, — соглашался Аркаша. — Только гляди, че может получиться. Ты ж, поди, сразу в «отрицалову» двинешься, не мужиком же ты будешь! На промзоне за швейной машинкой сидеть — на хер надо? Тем более, видишь, за тебя блатные слово скажут, маляву пришлют, мол, авторитетный человек! Тебе фасон надо держать, ты тут никого не сдал, неужто там под мусоров залезешь? С правильными людьми скорешишься, к воровскому ходу примкнешь, партачки себе подходящие сделаешь.

— Да не буду я никаких наколок делать!

— Не, ну как ты без партачек! Ты ж, считай, блатной, ну, на крайняк, стремящийся. Обязательно надо. Купола там, пятое-десятое, «Не забуду мать родную», на коленках наколешь: «Не троньте их, они устали». На работы ходить, конечно, не будешь, воры ж не работают, им впадлу. Тебя мусора прессовать начнут, в шизо совать, а ты им в обратку: «Клал я на вас!». Тебе сперва годик добавят, потом еще на пару раскрутишься. Глядишь, годков через восемь откинешься — весь синий от партачек, крутой, спасу нет! Тебя там, может, вообще коронуют. Прикинь, вором в