— Я хочу знать, что произошло между тобой и Масейкиным, — проговорил он, избегая смотреть на Норова.

— С начала или с конца? — спросил Норов, отодвигая свое кресло подальше и отгоняя рукой дым.

— Лучше с начала, — тон Осинкина был холодным.

— Хорошо. Для начала, твои заместители берут от твоего имени взятки, воруют, превращают город в помойку. А ты упорно закрываешь на это глаза…

— Неправда! — прервал Осинкин. — В который раз я слышу от тебя бездоказательные обвинения!

— Давай прогуляемся. Ты ведь давно по городу не гулял?

Осинкин поднял на него непонимающие глаза.

— По Пионерской, по Промышленности, — продолжал Норов. — По Заводскому шоссе поплаваем. Плавать умеешь? Только тебе обувь придется сменить, а то ты в своих туфлях и метра там не пройдешь. Болотные сапоги есть?

— Ты хочешь сказать, что там — плохие дороги?

— Я хочу сказать, что их там нет! Когда мы шли сюда, мы обещали, что все отремонтируем! А теперь дороги хуже, чем при Пивоварове!

— Это не так!

— Поехали, убедишься!

— Значит, нужно разбираться с подрядчиками!

— Подрядчики не могут работать лучше, если с них требуют в откат пятьдесят процентов. Вчера я вежливо попытался объяснить это Масейкину, но он не понял.

— Тебе следовало сказать об этом мне, а не распускать руки!

— Разве я не говорил? Я и сейчас говорю, ты же не слушаешь!

— Ты не имеешь права устраивать драки в администрации! Ты должен был…

— Стоп! — перебил Норов. — Я ничего не должен. Ни тебе, ни Петруше, ни Масейкину! Это тоже — для начала.

— Ты не имеешь права так со мной разговаривать!

— Потому что я твой подчиненный? Тогда давай попробуем с конца!

Норов вынул из кармана заранее написанное заявление об увольнении, развернул, положил на стол и прихлопнул рукой. Осинкин искоса бросил взгляд на заявление.

— Это — шантаж!

— Ничуть. Просто я не хочу участвовать в групповом воровстве!

Осинкин раздавил окурок в пепельнице, схватил со стола ручку, подвинул к себе заявление и уже начал с нажимом выводить свою красивую каллиграфическую подпись, как вдруг со злостью швырнул ручку так, что, прокатившись по столу, она свалилась на пол. Скомкав заявление, он кинул его в урну под стол и, полуприкрыв глаза, принялся массировать пальцами пульсирующие виски.

— Мне надо подумать, — сдерживаясь, медленно и приглушенно проговорил он. — Ты многое для меня сделал, я помню об этом. Но это не дает тебе права… В общем, твое поведение недопустимо!

— Да, — сказал Норов. — И еще я не ворую.

Продолжить разговор они не успели. Через несколько дней Норова арестовали.

Глава третья

Первые часы после ареста Норов помнил смутно: наручники, конвой, автозак, ожидание в тесном боксе, кафельный грязный пол, выложенный крупной плиткой горчичного цвета, опись изъятых вещей и жгучий стыд оттого, что все думают, что ты вор. Потом медосмотр. Врачиха была женщиной.

— Разденьтесь. Присядьте. Наклонитесь. Раздвиньте ягодицы. Поднимите мошонку.

Нестерпимый стыд он испытывал даже сейчас, много лет спустя, при одном воспоминании.

Ему повезло: он попал в «малосемейку». В общие хаты, куда набивали больше 20 человек, чиновников не сажали. Камера была душной, с выкрашенными в грязно-желтый цвет масляной краской стенами; узкой, как пенал, — двум людям не разойтись. В ней воняло нестиранными носками, немытыми телами, прокисшими щами, — многолетний невыветриваемый дух тюрьмы. Уже на третий день он пропитался им насквозь, казалось, запах въелся в кожу. Одолевали клопы, и носились по полу стаи рыжих наглых тараканов.

В камере уже сидели трое: бывалый аферист Аркаша Бражников; владелец большой аптечной сети Петр Водянов и молодой бандит Леха Зайцев. Тон, конечно, задавал Аркаша, проведший почти всю жизнь в криминале.

Вид Аркаша имел самый располагающий: русый, светлоглазый, с русским носом картошкой и безобидным брюшком, он был очень находчив и не лишен остроумия. Ему исполнилось 53 года; аферами он начал заниматься еще в школе; в молодости дважды оказывался на нарах, но после второго срока в тюрьму уже не возвращался. Его несколько раз арестовывали, даже брали с поличным, но он неизменно выкручивался и откупался.

На сей раз он залетел случайно: пьяный возвращался с проституткой из ночного клуба и на переходе, промчавшись на своем «рендж-ровере» на красный свет, насмерть сбил пешехода. Погибший работал электриком на заводе и возвращался после ночной смены, у него остались жена и двое детей.

— Конь педальный! — с досадой говорил о нем Аркаша. — Откуда он, лосина, выскочил? Лезет под колеса, а я за него чалиться должен! И главное, взял и хвостанулся! Сучок!

То, что сбитый электрик умер («хвостанулся»), особенно раздражало Аркашу, усматривавшего в этом злой умысел потерпевшего. Аркашины кореша, стараясь его вытащить, работали на воле полным ходом. Уже были «потеряны» результаты освидетельствования Аркаши на предмет содержания в его крови алкоголя; проститутка божилась, что Аркаша был трезв, как стекло, и ехал на зеленый; двое свидетелей, поначалу уверенно дававшие показания не в пользу Аркаши, теперь во всем сомневались и невразумительно мямлили. Однако никак не удавалось уломать вдову. Ей предлагали тридцать тысяч долларов при условии, что она выступит в суде с рассказом о благородстве Аркаши и просьбой проявить к нему снисхождение, но она отказывалась и требовала сто.

— Какие сто! — возмущался Аркаша. — Бикса вольтанутая! Да ее за трешку в канализации утопят! Я уж молчу, что весь бампер об ее лоха в хлам разбил! Мне ж ремонт один в пятеру влетит!

Все предметы в тюрьме и камере Аркаша называл только на жаргоне: металлический стол, припаянный к полу вместе с неудобными скамейками, — «дубком», окошко в двери камеры — «шнифтом», коридор — «продолом», а туалет — «парашей», хотя, собственно, параши, то есть переносной емкости для нечистот, в тюрьмах уже давно не было, ее заменила дыра в полу и над ней кран, служивший умывальником.

Несмотря на несговорчивость алчной вдовы, Аркаша рассчитывал выйти на свободу в ближайшее время. Он сохранял природную веселость и перебрасывался шутками с сокамерниками и охраной.

***

Водянову уже в тюрьме исполнилось 42 года. В прежней жизни Норов встречал его на официальных мероприятиях и презентациях. Среднего роста, крепко сбитый кареглазый брюнет в кричащих модных ново-русских пиджаках, с развязными манерами и громким деревянным смехом, он был довольно известным в Саратове человеком. Когда-то он торговал продуктами, потом переключился на аптеки. В первые ряды саратовских предпринимателей