Август Явич
Жизнь и подвиги Родиона Аникеева
Роман
Август Явич сорок лет работает в литературе. Его новый роман необычен для нашей литературы по своему жанру — это как бы сатирическая эпопея, многосторонняя философская сатира. Книга повествует о Родионе Аникееве, юном утописте и мечтателе, и его верном сподвижнике Филимоне Барулине, добром богатыре, полном могучей и незлобивой силы. Томимый жаждой подвигов ради добра и справедливости, Родион Аникеев проходит сквозь густую толпу гротескных фигур времен русской империи и первой мировой войны. В борьбе со злом, темнотой и гнетом он попадает на фронт, в сумасшедший дом, в тюрьму, к лесным братьям — дезертирам, к нищим, опять на фронт, опять в тюрьму. Как он жил при царе, что сделала с ним Февральская революция и что с ним случилось дальше — обо всем этом рассказывает эта своеобразная книга.
Часть первая
Полководец
Глава первая
Юный Родион сходит с яблони, чтобы отправиться на войну.
Он сидел на старой яблоне среди густой листвы и желтых яблок и читал жизнеописание Наполеона Бонапарта.
Толстые ветви, расходясь, образовали нечто вроде удобного кресла. Это было его излюбленное место — в тенистой и безмолвной глубине сада. Сюда не доносился ни шум города, ни свист неутомимого отцовского рубанка, ни оханье больных, осаждавших с утра до вечера дядю Митю, отставного военного фельдшера, который лечил от всех болезней обитателей рабочей окраины.
Юный Родион не заметил, как угас дневной свет. Его лицо пылало. Перед ним открывалась панорама великого сражения.
Горьковатый запах остывающей после знойного дня земли казался ему запахом порохового дыма и гари, стук падающих спелых яблок мнился ему топотом передвигающегося войска, а неподвижное пламя вечерней зари — гигантским пожаром. Грохот пушек и гул земли наполняли воздух, и ординарцам, адъютантам, связным приходилось кричать, чтобы быть услышанными.
Но в тот момент, когда полки поднялись в атаку с грозными раскатами «ура», что-то больно вонзилось Родиону в бок. Он подскочил, потерял равновесие и покатился вниз, ломая ветви и сшибая яблоки.
«Я, кажется, ранен», — подумал он с испугом и досадой.
Он сел на земле, изумленный и растерянный, и увидел дядю Митю, пьяного вдрызг. Отставной военный фельдшер едва держался на ногах. Лицо его было обрюзгшее, отечное, багрово-красное, а косматые брови придавали ему прямо-таки свирепый вид. Но глаза у него были выцветшие, тусклые, взор — виноватый и робкий, а улыбка — самая добродушная, жалкая, заискивающая.
— Никак ты, Родион! — сказал дядя Митя, грузно опираясь на длинный шест с гвоздем на конце. — А я-то думал, какая такая шушера залезла на дерево, красть яблоки, а? Дай-ка попотчую. Свят, свят, родного племянника чуть не пронзил. Чай, ты думал, что ранен, да еще в такое непотребное место, а? — Он громко икнул, нагнулся было, чтобы подобрать валявшуюся в траве книгу, но не удержался на ногах и упал. — Скажи пожалуйста, как развезло, — пробормотал он.
Низвергнутый со своей обманчивой вершины, с которой мир выглядел таким благородно-воинственным, а люди — столь непобедимо-отважными, Родион молчал, неловко и грустно улыбаясь. Он видел вокруг себя не славное свое войско и не желтые гривы пожарищ, а мирный сад и угасающий зеленый блеск заката.
— Воюешь, Аника-воин, а? — снова сказал дядя Митя, привалясь спиной к дереву. — А того небось не знаешь — время твое приспело. Война! Германия объявила России войну. Ура! По-суворовски, чудо-богатыри, вперед! Завтракать в Кенигсберге, обедать в Берлине. Шапками закидаем. Ура! Победа! Слава!
Новость ошеломила Родиона. Мысли его пришли в смятение. Мало ли что могло примерещиться с пьяных глаз дяде Мите, к тому же контуженному на войне с японцами. А с другой стороны, похоже на правду, в последнее время только и разговору что о войне с Германией.
— Укоротить его, сукина сына! — гремел дядя Митя, буйно захмелев. — Что немец, что японец — один черт. «Банзай, банзай», — до сей поры снится. Как под Ляояном жахнул раскосый дьявол — сам Куроки… едва ноги унесли. «Дмитрий Иваныч, — говорит мне их высокопревосходительство генерал-адъютант сам Куропаткин, — голубчик мой, говорит, шапками пообкидались малость, останови ты, пожалуйста, это бегущее стадо. Не ровен час до поражения докатимся…» Какое там останови… ровно плотину прорвало. А немец, чай, япошки посурьезней будет. С виду крахмальный, а душа косматая…
Внезапно пьяные мысли дяди Мити сделали самый неожиданный поворот.
— Уродилось нынче яблок невиданно, — сказал он озабоченно. — К долгой войне примета. Господи! Помилуй Россию и православный твой народ и ниспошли им, господи, скорую победу над врагом-супостатом. — Он помолчал и вздохнул: — Кряхтят яблони. Подпорки бы поставить, а? Хлеб, ежели не убрать, ложится, а яблоня — она и вовсе сломаться может.
— Уж без меня управишься, дядя Митя! — отвечал племянник, мысленно пребывая уже далеко отсюда, среди бурь и подвигов войны.
Отставной военный фельдшер снова вздохнул:
— Трудно мне без тебя придется, Родя! Пожалуй, и не управлюсь. Ну, да бог с тобой, место твое известное, это верно. Покуда людишки воевать будут, им без вашего брата не обойтись. Полководец! Чудно, право. Молод ты, зелен, Родион! Да в семнадцать лет и черт красив, как говорят японцы. Ты, Родион, я тебе что скажу, никого не слушай, и меня не слушай, когда я трезвый. Я тебя тогда жалеть стану. От жалости, брат, проку нет. Плавать учиться на глубокой воде надо. Побарахтаешься — и выплывешь. Война, конечно, горе великое. Но от горя, как говорится, слабый слабеет, а сильный сильней становится. С богом, с богом, Родион Андреевич! Дай благословлю тебя! — закричал дядя Митя в новом приступе пьяного воодушевления.
Он попытался встать, но без помощи племянника не смог.
— Кто я есмь такой, а? — возгласил он, сильно заплетаясь. — Отставной козы барабанщик. Озяб от старости. Вот и согреваюсь… Какой только водки не пил! Рисовой, анисовой, кокосовой, калмыцкой арьки, из вечного корня — женьшень называется. Одной не пробовал — славы. А она всякого спирта крепче. Окончил я высшее питейное заведение и пропил все — силу, мечтанья, молодость. И проклял, как Иов, час своего рождения: да сгинет день. Тихий я, озорую и дебоширю только в мыслях. От водки смелею. Может, я правильным человеком только пьяный и бываю. Кто я есмь такой, а? Дмитрий Иванович Аникеев, пьяница и неудачник, но честный человек. Никого не предавал, знамени не изменял, слабого
