Нет, это не жалоба – он не замахивается так высоко, это просто запрос: имеет ли право больничная касса задерживать выплату пособия до предоставления этих документов? Действительно ли нужно подтверждать последние два года?.. А затем просьба: не могли бы вы ускорить получение денег? Они мне очень нужны.

Ягненок не ожидает многого от этого письма:

– Они же только рады будут над нами поиздеваться!

– Но это же несправедливо! – восклицает Пиннеберг. – Пособия должны выплачиваться во время ухода за ребенком. Иначе какой в них смысл?

И Пиннеберг, кажется, прав: уже через три дня он получает отписку, что его обращение дало повод для проверки, по итогам которой ему будет сообщено решение.

– Вот видишь, – торжествующе говорит он Ягненку.

– А для чего проводить проверку? – удивляется она. – Все же и так ясно.

– Ты еще увидишь, – обещает он.

Но затем наступает затишье. Пятидесятимарковая купюра, конечно, тратится, но вот-вот придет зарплата, и тогда снова отложат стома́рковую. Деньги должны прийти со дня на день.

Но ни денег, ни результатов проверки все нет. Сначала приходят справки из касс в Духерове и Плаце. Пиннеберг собирает все воедино: справки, бланки, свидетельство о рождении из загса, которое Ягненок уже давно получила, и относит на почту.

– Ну, теперь посмотрим, – говорит он.

Но на самом деле он уже не ждет так отчаянно. Он так разозлился, что не мог заснуть, все это бессмысленно. Мы ничего не изменим, это как стена, в которую бьешься. Все остается по-прежнему.

И вот деньги приходят – приходят очень быстро, почти сразу после получения документов.

– Видишь, – говорит он снова. Ягненок видит, но предпочитает не отвечать, чтобы он снова не разозлился. – А теперь интересно, что там нашло Надзорное управление. Наверняка в кассе получили по шапке!

– Не думаю, что они еще ответят, – говорит Ягненок. – Деньги-то мы получили.

И, кажется, она права: проходит неделя, потом еще одна. Затем третья. Начинается четвертая… Иногда в эти дни Пиннеберг говорит:

– Я не совсем понимаю этих господ. Я же написал, что деньги нужны срочно, а они так не торопятся. Какой в этом смысл?

– Они вообще больше не напишут, – снова говорит Ягненок.

Но тут она ошибается. На четвертой неделе приходит письмо, короткое и внушительное: они считают вопрос закрытым, поскольку господин Пиннеберг уже получил деньги из кассы. И это все? Пиннеберг ведь спрашивал, имеет ли касса право требовать такой объем документов…

Да, для Надзорного управления это все. Отвечать на вопросы Пиннеберга не нужно, деньги он получил.

Но это еще не конец. Есть высокие чины в прекрасном здании больничной кассы – их низший представитель, тот молодой человек в зале касс, однажды уже красиво отбрил господина Пиннеберга. Теперь его отбривают сами высокие чины. Они написали письмо о служащем Пиннеберге в Надзорное управление. И теперь Пиннебергу вручают копию.

Что они пишут? Что его жалоба необоснованна. Ну, это само собой, они обязаны так написать. Но почему необоснованна?

Потому что господин Пиннеберг – лодырь. Смотрите, он получил свидетельство о рождении тогда-то, а отправил в кассу только через неделю!

«По документам легко установить, где была задержка», – пишет касса.

– И ни слова о том, что они требовали еще справки за два года, – стонет Пиннеберг. – Они же просили все документы, не только справки…

– Вот видишь, – говорит Ягненок.

– Да, вижу, – злится Пиннеберг. – Свиньи. Лгут и подтасовывают, а мы потом выглядим скандалистами. Но теперь я… – Он задумывается и замолкает.

– Что ты хочешь? – спрашивает Ягненок.

– Я, – торжественно говорит он, – еще раз напишу в Надзорное управление. Скажу, что для меня вопрос не закрыт, что дело не только в деньгах, а в том, что они подтасовали факты. Это нужно исправить! С нами должны обращаться по-человечески, мы же люди.

– Есть ли смысл? – спрашивает Ягненок.

– Но что, получается, им все позволено? – горячится он. – Они уже сидят в своих дворцах, в тепле, сытые и богатые, управляют нами. А теперь еще могут гадить и выставлять нас скандалистами? Нет, я этого так не оставлю. Я буду бороться, я хочу что-то сделать!

– Нет, смысла нет, – снова говорит Ягненок. – Оно того не стоит. Смотри, как ты уже разозлился. Ты должен работать целый день, а они приходят в офис отдохнувшие, могут не спешить, звонить в Надзорное управление, и они гораздо ближе друг к другу, чем к тебе. Ты сломаешься, а они будут смеяться.

– Но нужно же что-то делать! – отчаянно восклицает он. – Я больше не могу это терпеть. Мы должны молчать? Мы должны позволять себя унижать?

– Тех, кого мы могли бы унижать, мы унижать не хотим, – говорит Ягненок, доставая Малыша из кроватки, чтобы покормить. – Я знаю это от отца. Один человек ничего не может сделать, над ним только посмеются. Им это доставит удовольствие.

– Но я хочу… – упрямо начинает Пиннеберг.

– Ничего, – говорит Ягненок. – Ничего. Хватит уже.

Она выглядит так сердито, что Пиннеберг лишь на мгновение замирает, пораженный – он никогда ее такой не видел.

Потом подходит к окну, смотрит на улицу и тихо говорит:

– А в следующий раз я все-таки проголосую за коммунистов!

Но Ягненок не отвечает. А ребенок мирно сосет грудь.

Апрель вселяет страх, но Хейльбутт помогает. Где Хейльбутт? Он пропал.

Наступил апрель – настоящий капризный апрель с солнцем, тучами и градом, с зеленеющей травой и маргаритками, с распускающимися кустами и деревьями, наливающимися соками. Даже господин Шпаннфус в «Манделе» расцветает и растет, и каждый день продавцы в мужском отделе находят, что рассказать о новых «рационализациях». Обычно это означает, что один продавец теперь делает работу двоих, а если совсем повезет – берут нового ученика.

Теперь Хейльбутт иногда спрашивает Пиннеберга:

– Ну, как у тебя? Сколько?

Пиннеберг отводит взгляд, а когда Хейльбутт настаивает:

– Да говори, сколько? У меня хватит. – Он наконец смущенно отвечает:

– Шестьдесят.

Или даже:

– Сто десять, но не надо, как-нибудь выкручусь.

И тогда они устраивают так, что Пиннеберг как раз подходит, когда Хейльбутт продает костюм или пальто, и Пиннеберг записывает продажу на свой счет.

Надо быть осторожными – Янеке вынюхивает, а подхалим Кесслер вынюхивает еще усерднее. Но они аккуратны, подгадывают момент, когда Кесслер уходит на обед, а если тот вдруг появляется, утверждают, что Пиннеберг «спас сделку», а Хейльбутт холодно предлагает господину Кесслеру получить пощечину.

Ах, где те времена, когда Пиннеберг считал себя хорошим продавцом? Все изменилось, все теперь совсем иначе. Конечно, люди стали куда привередливее. Вот приходит дородный господин с женой, хочет пальто:

– Максимум двадцать пять марок, молодой человек!