Глава 3

Ракель все это время ломала себе голову, что бы это значило: Альфонсо впервые оставил ее одну на целую неделю, даже дольше! Ее терзали смутные опасения. Она догадывалась, что дело не обошлось без вмешательства христианского Бога.

Но тут от короля пришло ликующее письмо, гласившее на всех трех языках его страны: «До завтра, до завтра, до завтра». А вслед за тем явился и он сам.

Стоило им увидеть друг друга, и дней разлуки как не бывало. Всю эту нескончаемую неделю они не жили, а томились. Теперь они снова жили подлинной жизнью. Вне Галианы для них ничего не существовало. Они выдумали свой особенный язык, смесь латыни и арабского, – это было хитрое наречие со своими маленькими тайными правилами, и, кроме него, не нужен им был никакой другой язык. Только когда они молчали, они, возможно, понимали друг друга еще лучше.

И все же многое переменилось для них. Теперь они осознаннее относились друг к другу. Альфонсо иногда улавливал в словах и взорах Ракели пагубное нечто, которое роднило ее с народом, про`клятым самим Богом; с умилением, но не без злорадства думал он о своем намерении искоренить эти черты ее существа. Зато и она больше не скрывала, до чего противна ей привязанность Альфонсо к его огромным собакам. Однажды эти псины неуклюже попытались выказать свою симпатию, ставя на Ракель лапы, но та отшатнулась с отвращением. Тогда Альфонсо сказал ей зло и весело:

– А вот мы, испанские государи, любим наших животных. Мои предки, старинные готские короли, не сомневались, что в раю вновь обретут своих собак. Иначе им и рай был бы не в рай. Скорее всего, они были поклонниками той же мудрости, что и твой обожаемый Муса, который уверяет, что дух животного отправляется туда же, куда и дух человека.

Увидев, что шутка сильно не понравилась Ракели, он тут же попытался загладить вину:

– Прости, любимая! Мои псы тебе не по душе, ты их боишься. Ладно, тогда отошлю их прочь.

Она стала уверять его, что это все пустяки, но Альфонсо тем настойчивее пытался ей угодить:

– Мой Белардо тебе тоже не нравится, признайся честно. Его я тоже отошлю.

Ракели стоило большого труда отговорить его от такого намерения.

Временами ему приходило в голову, что пора бы наконец взяться за дело всерьез и обратить Ракель в истинную веру. Но теперь, когда возлюбленная была рядом, поставленная задача выглядела много щекотливее, чем казалось на расстоянии. Ведь Ракель еще даже не осознала по-настоящему, что такое рыцарь, что такое он сам. Хорошо бы для начала внушить ей должное представление о рыцарской доблести и славе.

И он вызвал в Галиану того самого хуглара, Хуана Веласкеса.

Услышав незатейливое бренчание христианской гитары, Ракель не без разочарования вспомнила нежные звуки арабских арф, лютен и флейт, звуки зурны, шахруда, барбета. Однако ее чуткое ухо уловило то правдивое и живое, что было в песнях хуглара. Ракель понимала далеко не все обороты его вульгарной латыни, но рыцарственный восторг, переполнявший певца, проник в ее сердце.

Хуан Веласкес пел о славных деяниях и гибели Роланда, маркграфа Бретани, – о том, как он со своим малым отрядом был атакован в долине Ронсеваля несметным полчищем язычников. О том, как друг Оливье настойчиво просил Роланда протрубить в рог Олифант, чтобы призвать на помощь войско Карла, великого императора. О том, как Роланд не внял этому совету и как рыцари его отчаянно бились, свершали невероятные подвиги – и как они полегли один за другим. И как Роланд, сам израненный, брел по полю, собирая мертвых своих паладинов, и складывал их трупы на лугу, у ног архиепископа Турпена, чтобы тот в последний раз благословил соратников. И как затем Роланд – увы, слишком поздно – протрубил в свой чудесный рог, и как горы и долины вторили протяжному зову. И как Роланда опять ранили, еще тяжелее, а очнувшись от долгого забытья, он увидел, что на поле брани, усеянном мертвыми телами, больше не осталось ни единой живой души. Он чувствовал, что конец его близок, что смертный холод проникает в мозг, подступает к сердцу. И он из последних сил поспешил добраться до высокой сосны, лег на зеленую траву, обратив лицо к югу, к Испании, навстречу врагам. И поднял к небесам правую руку с перчаткой, и святой архангел Гавриил принял эту перчатку.

Ракель слушала и изумлялась, как малое дитя. Правда, потом, немного подумав, она сказала, что так и не поняла одного: почему этот герой, Роланд, упорно не желал трубить в рог, пока было время, ведь тогда он и его рыцари не только одолели бы вражеское войско, но и сами остались бы целы. Король был раздосадован столь прозаическим замечанием. Но тут Ракель попросила хуглара снова спеть о кончине Роланда. В глазах ее светилось глубокое чувство, настоящий восторг, и Альфонсо уверился, что до души ее наконец-то дошло все величие рыцарской доблести.

Умозаключение Альфонсо подтвердилось в один прекрасный день, когда Ракель самолично втащила в комнату подарок, о котором уже говорила ему намеками, – арабские рыцарские доспехи.

Они были сделаны из превосходной стали, с синеватым воронением, и выглядели легкими и изящными, притом что состояли из множества подвижных частей. Светлые глаза Альфонсо лучились радостью. Ракель помогла ему облачиться в доспехи. Такое занятие подобает мужчинам, и ему не слишком нравилось, что возлюбленная и тут спешит ему помочь. Но у него не хватило духу ей отказать.

Итак, она помогла ему вооружиться, весело подшучивая, но не скрывая своего восторга. Теперь, облаченный в иссиня-черную сталь, он выглядел настоящим героем. Кольчужная рубаха плотно облегала могучую вздымающуюся грудь, блеск светлых глаз был виден сквозь прорези забрала. Ракель захлопала в ладоши и воскликнула по-детски счастливо:

– Возлюбленный мой, ты – лучшее чудо из Божьих чудес!

Она то отходила в сторону, то опять подходила вплотную. Она обошла его кругом, пританцовывая и нараспев декламируя арабские стихи: «О славные герои! Как сверкают ваши мечи, как вздымаются гибкие копья! Вы мчитесь на врагов грохочущим потоком. Да вольет моя песнь отвагу в ваши сердца!»

Он слушал ее, улыбаясь, с огромной радостью. Она еще ни разу не пела ему воинственных песен. А теперь поет. Теперь до нее дошло, что такое быть воином. Так, значит, настал час сказать о том великом и священном, что свяжет их навсегда.

И он спросил ее напрямик, не хочет