Нет, не бывать тому! Дон Эфраим должен хоть что-то сделать! Иначе ему больше не ведать ни минуты покоя. Он обязан помочь Ибн Эзре. Обязан выжать деньги из альхамы!

Впрочем, может статься – робкая, греховная надежда шевельнулась в душе Эфраима, – замыслам Иегуды не дано сбыться. Этот фигляр, богохульник и пророк вбил себе в голову, будто теперь, когда он отдал дочь свою на потребу королевской похоти, ему удастся получить от язычника-государя все, что заблагорассудится. Да только мало он знает этих христиан и их королей! И вообще, его обуяла мания величия!

Деловито, с чуть заметной иронией дон Эфраим задал уточняющий вопрос:

– Итак, если альхама согласится восполнить недостающую сумму, ты рассчитываешь выхлопотать право жительства для шести тысяч франкских евреев? Я правильно тебя понял?

Иегуда подтвердил столь же деловым тоном:

– Надо, чтобы каждый из шести тысяч франкских беженцев получил по четыре золотых мараведи. Я готов внести двенадцать тысяч мараведи. Если альхама ручается, что члены ее соберут недостающие средства, то и я обязуюсь вытребовать от короля указ, разрешающий беженцам осесть в Кастилии.

Но дон Эфраим спросил его прямо и жестко:

– А в какой срок обязуешься ты, господин мой и учитель дон Иегуда, добиться сего указа?

Иегуда сердито на него посмотрел. А этот Эфраим бар Абба, оказывается, наглец! Впервые в жизни Иегуда потерпел неудачу, и окружающие с ним больше не церемонятся. Но он сам себе поспешил сказать: что ж, альхама вправе относиться к нему как к неисправному должнику, ведь он не выполнил своего обещания.

Однако еще не все потеряно. Надо сделать последнюю, отчаянную попытку, и тогда, быть может, Бог примет его жертву и сломит злую волю короля.

Внезапно решившись, он поднялся с места, сделал знак Эфраиму, чтобы тот подождал, а сам отправился в библиотеку, вынул из ларца свиток Священного Писания, развернул его и, отыскав нужный стих, возложил на него руку и произнес негромко, но с силой:

– Здесь, перед тобою, господин мой и учитель Эфраим бар Абба, приношу сей обет: прежде чем минует праздник Кущей, я получу у короля Альфонсо, восьмого этого имени, разрешение для шести тысяч франкских евреев переселиться в Сфарад.

Ошеломленный, дон Эфраим тоже встал. Иегуда, с той же решимостью в голосе, обратился к нему:

– А теперь, почтенный свидетель, прими к сведению то, в чем я поклялся, и прочти вслух слова Писания, как подобает свидетелю!

Эфраим склонился над свитком и стал читать, и его побелевшие губы выговорили:

– «Если дашь обет Господу Богу твоему, немедленно исполни его, ибо Господь Бог твой взыщет его с тебя, и на тебе будет грех… Что вышло из уст твоих, соблюдай и исполняй так, как обещал ты Господу Богу твоему…»[84]

И молвил Иегуда:

– Аминь, да будет так. И если я не добьюсь того, в чем поклялся, ты навеки отлучишь меня от общины верующих.

И молвил Эфраим:

– Аминь, да будет так.

Срок своего вынужденного затворничества Альфонсо проводил в обители для кающихся в Калатраве. Он пытался думать о неделях, прожитых в Галиане, как о чем-то предосудительном, пытался каяться и сожалеть. Но он не сожалел, он радовался тому, что так поступил, и знал, что не откажется от своего счастья. В тихом монастырском уединении только окрепло мальчишеское упрямство, с каким король воспринимал укоры дона Родрига. Пламя, сжигавшее Альфонсо в разлуке с Ракелью, было не адским пламенем, а Божьей благодатью. И он спасет ее душу, в это он свято верил.

В таком настроении он и возвратился в Толедо. Но тут на него вдруг нахлынул покаянный порыв, словно он желал наверстать упущенное в монастыре. Он решил, что обязан провести этот день в Толедо – лишь завтра вечером он вернется в Галиану.

Он с головой ушел в дела и даже радовался тому, что дела были важные и требовали пристального внимания.

Дон Педро Арагонский собрал внушительную рать, намереваясь идти войной на Валенсию, сопредельное с его землями мусульманское государство. Дону Альфонсо доложил о том дон Мартин. Архиепископ был очень доволен, что канонику удалось подвигнуть короля к затворничеству в монастыре; теперь, в уединении вняв гласу Божьему, дон Альфонсо, конечно, охотнее выслушает духовные назидания. А посему архиепископ не постеснялся в резких выражениях растолковать ему, каким позором будет выглядеть в глазах всего христианского мира, если величайший из королей полуострова останется сидеть без дела, тем временем как Арагон вступит в священную войну.

Вслед за тем, без всякого разумного перехода и к немалому изумлению дона Альфонсо, архиепископ принялся восхвалять хуглара Хуана Веласкеса. Чаще всего церковники строго осуждали этих не слишком-то благочестивых народных певцов. Но Хуан Веласкес сумел до такой степени понравиться дону Мартину, что тот пригласил его петь и играть в архиепископском дворце. Дону Альфонсо, уверял архиепископ, тоже отрадно будет послушать, как Хуан Веласкес на звучном кастильском наречии поет о деяниях Роланда и Сида. А какие акробатические номера выделывает этот странствующий музыкант!

Дон Альфонсо велел привести хуглара. Да, дон Мартин был прав: простота и сила кастильских романсов проникала в самое сердце.

Нет, негоже, чтобы его меч и дальше ржавел в бездействии. Дон Альфонсо поведал своему старому верному советнику, дону Манрике, до чего же не терпится ему выступить в поход.

Дон Манрике ответил, что и сам ждет того же с огромным нетерпением. Он уже просил королевского эскривано в точности подсчитать, в какую сумму обойдется казне подготовка к походу. Но, получив смету, понял, что надежды на успешный поход мало. Правда, дон Иегуда пользовался арабскими цифрами, а он, Манрике, привык к римским и в арабских не очень-то разбирается – эту мудреную систему, кстати, и церковь осуждает. Да только, к сожалению, суммы, указанные в смете, были такие огромные, что без арабских цифр и обозначить трудно.

– Лучше тебе, государь, напрямую обсудить с твоим эскривано, во что нам обойдется война с халифом, – посоветовал дон Манрике.

Альфонсо все это время испытывал неловкость при мысли о том, как будет он разговаривать с отцом Ракели, но в то же время его разбирало странное любопытство. И когда дон Манрике столь прямо завел разговор