– Ты еще чего-то от меня требуешь? – спросил Альфонсо, стараясь скрыть нетерпение.

Родриг, в душе кляня свое мягкосердечие, посоветовал:

– Расстанься с суетой мира хоть на некоторое время – недели на две или, ладно, всего на неделю. Удались в какую-нибудь из святых обителей, ведь их немало в твоей стране. Побудь наедине с самим собой и попробуй услышать в душе глас Божий.

– Ты возлагаешь на меня нелегкое бремя, – заметил Альфонсо.

– Напротив, совсем легкое, – отвечал ему дон Родриг. – Мне полагалось бы наложить на тебя более тяжкую епитимью, однако как не быть снисходительным к любимейшему моему сыну!

Рабби Товия, живший в доме дона Эфраима, бо`льшую часть времени сидел один в отведенном ему покое, предаваясь посту и молитве, углубившись в Священное Писание. Он был убежден в том, что всякий миг, когда человек не стремится постигнуть Творца и его Откровение, растрачен понапрасну.

По вине многих бед, какие претерпел он сам и его община, рабби стал человеком строгим и фанатичным. И последний год был тяжелее всех прежних. Когда король Филипп Август изгнал евреев из Парижа, рабби вместе с другими членами общины бежал в Брэ-сюр-Сен. Но потом маркграфиня Бланш снова возобновила эдикт, который предписывал, чтобы в Страстную пятницу публично хлестали по щекам представителя еврейской общины (достойное возмездие за муки Христовы!), и тогда община порешила на том, что лучше рабби Товии поскорее скрыться, – иначе к позорному столбу, скорее всего, поставят именно его. Но когда рабби покинул город, королевские солдаты совершили жестокий набег на еврейскую общину в Брэ. Жену рабби Товии сожгли, а детей заперли в монастырь. Здесь, в Толедо, рабби Товия говорил о страданиях всего еврейского народа, но никогда о своих собственных страданиях, а тем, кто знал о его несчастном жребии, он запретил что-либо передавать другим. А потому толедские евреи лишь постепенно узнали обо всех горестях, какие выпали ему на долю.

Однако теперь, уединившись в своей комнате, рабби часто думал о тех событиях в Брэ и все чаще сомневался в том, правильно ли он сделал, когда поддался настояниям общины и бежал из города. Останься он, согласись он принять на себя унижение, ему была бы явлена великая милость – вместе с женой и детьми положить свою жизнь ради имени Бога единого.

Величайшей благодатью Божией рабби Товия с давних пор считал покаяние и умерщвление плоти, он не мог представить себе лучшего завершения земного бытия, чем мученичество, жертвоприношение, акеда. Он всем твердил, что смертный грех совершают те иудеи, которые, узнав о приближении крестоносцев, ставят крест пред домом своим или нашивают его себе на одежду. «Если разбойники потребуют, чтобы вы выдали им мужа, ибо они хотят убить его, или чтобы вы выдали им женщину или девушку на поругание, – поучал он других, – то лучше примите смерть, только не уступайте. И проклят будет тот, кто ради спасения жизни обратится к идолопоклонству, и он будет проклят во веки веков, даже если вернется в Завет Авраамов спустя неделю».

«Самый блистательный венец, – поучал он, – это смирение, наилучшая жертва – сокрушенное сердце, наивысшая добродетель – покорность. Праведный муж, когда его прилюдно бичуют и оплевывают, благодарит Всевышнего за такое поношение и в сердце своем клянется, что сам сделается лучше. Он не восстает против тех, кто чинит ему зло, он прощает своих истязателей. Он неотступно помышляет о дне своей кончины. Даже если у него отберут самое драгоценное – жену его и чад его, – он смиренно склонится пред мудрым Провидением. Если же враги захотят принудить его к отречению от веры, он с радостной готовностью пожертвует своей жизнью. Не ропщите, видя благоденствие и надменность язычников; все пути Господни – милость и истина, пусть цель их сокрыта от нас на долгие десятилетия и даже века».

Рабби Товии нелегко давалась такая покорность, оттого что по натуре он был вспыльчив. Были и такие евреи, которые изливали свою ненависть к преследователям в бранных виршах, где говорилось о «бродягах и шакалах», об их «болтающихся на кресте идолах», о «помойной воде крещения». Безмерны были их сетования, неистовым воплем звучали их мольбы о возмездии. «Боже правый, – надрывались они, – не забудь о пролитой крови! Не допусти, чтобы кровь сия впиталась в землю! Сотвори над супостатами моими суд, возвещенный устами Твоих пророков! И пусть десница Твоя ввергнет врагов моих в долину Иосафата!» Эти стихотворцы обращали сетования свои против самого Господа: «Кто же Ты, Всевышний и Бог ли Ты, если не подашь голоса Твоего? Как можешь Ты дальше сносить поношения и похвальбы Эдома? Язычники вломились в храм Твой, а Ты безмолвствуешь! Исав глумится над детьми твоими, а Ты молчишь! Восстань, яви лицо свое, возвысь голос свой, о Ты, безгласнейший из всех безгласных!»

Когда рабби Товия читал подобные вирши, в сердце у него тоже вскипала ярость, в чем он, однако, тут же раскаивался. «Как смеет глина вопрошать горшечника: „Что ты творишь?“» – укорял он себя и еще усерднее предавался покаянию.

Верующие считали его настоящим пророком. И действительно, когда он сидел в одиночестве, весь уйдя в чтение Великой Книги, перед его внутренним взором вставали самые поразительные картины и он обретал дар облечь в слова то, что ему привиделось. Он зрел праведников, сидящих в Эдемском саду, осиянных светом Божиим, он зрел нечестивцев, горящих в геенне огненной, и вопрошал их, что они содеяли, и те, что горели в пятом, ужаснейшем из всех кругов ада, отвечали: «Сия кара постигла нас оттого, что в земной жизни мы отреклись от Адоная и преклонились перед Распятым», и они рассказывали Товии, что осуждены гореть целых двенадцать месяцев, пока души их не уничтожатся, подобно телам, и тогда ад изрыгнет их пепел, а ветер усыплет тем пеплом землю под стопами праведников. В полночь ему мнилось, что он находится в синагоге и что там собрались умершие за последние семь лет, а среди них виднелись смутные тени тех, кто умрет в течение будущего года. И пока он, с закрытыми глазами, сидел над священными книгами, внутреннему взору представали улицы города Парижа и улицы города Толедо, и он различал знакомых ему людей, и видел, что те не отбрасывают тени, и знал: им уготован близкий ужасный конец. Среди этих призраков, лишенных тени, Товия не без удовлетворения видел Иегуду ибн Эзру, мешумада, пославшего дочь свою вершить блуд с языческим королем.

Новые худые вести пришли тем временем от франкских евреев. Как и