Она не обиделась, только рассмеялась. Между ними не было отчуждения, они снова были единое целое, как и в первые блаженные дни.

Но вот наступила пятница, и Ракель опять собралась к отцу. На этот раз Альфонсо не пытался ее удержать, он только сидел насупившись, как обиженный ребенок.

Ракель рассталась с возлюбленным так же неохотно, как в первый раз. Но уже на полпути к кастильо Ибн Эзра она ощутила, что ей очень хочется увидеть отца, хочется, чтобы отец помог ей, укрепил ее силы.

Близ него она и впрямь почувствовала себя сильнее. В Галиане она была словно бы и не она, она была лишь частью Альфонсо; она восторгалась цельной натурой короля и считала себя ниже его из-за своей душевной раздвоенности. А в присутствии отца она поняла: ее раздвоенность – это тоже добродетель, и это счастье, пускай сомнительное.

Альфонсо на этот раз решил не ездить в Толедо, чтобы не видеть немой укоризны на лицах своих советников. Если терпеть мучения разлуки, так лучше уж здесь, в Галиане.

Но оттого что Ракели с ним не было, убранство дома опять показалось ему чуждым. Мягкие подушки, пестрые завитки орнаментов, журчание фонтанов – все приводило его в подавленное настроение.

Он постоял, разглядывая одну из надписей на еврейском языке. Память в точности сохранила слова, которые перевела ему Ракель. В этих стихах еврейский Бог обещал своему избранному народу, что одарит его вечной милостью и вознесет превыше всех прочих народов. Альфонсо сжигала тоска по Ракели, но все-таки сейчас, размышляя над наглостью и высокомерием сей надписи, он решил: здесь что-то нечисто, иначе отчего бы я так страдал по ней. Все дело в том, что, с попущения Божьего, диавол нередко избирает евреев своим орудием. «Как змея за пазухой, как тлеющий уголь в рукаве» – вдруг вспомнилось ему. Наверное, Ракель тоже ведьма помимо ее собственной воли. Да, ведьма, бесовка, а он – одержимый.

Он вышел в сад, бросился на траву под деревом. Подозвал к себе садовника Белардо, чтобы поболтать. И напрямик спросил его:

– А что ты, собственно, думаешь о моем здешнем житье-бытье?

На круглом мясистом лице Белардо отразилось придурковатое изумление.

– Что я обо всем этом думаю, государь, – ответил он наконец, – вслух сказать негоже, мне даже думать о том негоже.

– Да не тяни, говори поскорей, – нетерпеливо приказал Альфонсо.

– Раз ты велишь мне говорить, я скажу так: только герою из героев приличествует грешить так неприлично.

– Валяй дальше! – потребовал Альфонсо.

– И как не пожалеть, что по сей причине, – уже доверительнее продолжал садовник, – нам всем, да и тебе, государь, суждено лишиться лучших радостей сердца, лучшей мечты нашей жизни.

– Выкладывай все, не стесняйся, – ободрил его король.

– В последние месяцы у меня из головы не выходит покойный мой дед и его рассказы, – трещал Белардо все непринужденнее. – Он под настроение любил вспоминать про тот стародавний священный поход. Вишь, как было дело, государь. Тогдашний греческий император Алексий[81] просил Святейшего отца о помощи для Святой земли, и отправил ему послание, и яркими красками расписал, какие поношения терпят христиане в землях поганых, и как там потешаются над священными изображениями Спасителя, отбивая им уши и носы, руки и ноги, и как эти поганцы-мухаммеданцы творят злое насилье над христианскими девами, а их бедных матушек тем временем заставляют петь песенки, а потом и над матушками учиняют то же самое, а дочери при том распевают скабрезные романсы. А еще император греков писал, что война за Святую землю – дело не только богоугодное, но и, окромя того, золотишка и других сокровищ у нехристей куры не клюют, да и бабы на Востоке куда красивей, чем на Западе. Читая такое послание, все добрые христиане сокрушались и гневались, и мой в бозе почивший дедушка тоже. Он нашил себе крест на грудь, где-то раздобыл старый кожаный колет и кожаный шлем и с милостивого дозволения твоего сиятельного прадеда (земля ему пухом!) отправился в дальний путь. Представить не могу, как это мой старикан ухитрился осилить такую дорогу, хоть, надо принять в соображение, в ту пору он был моложе. Но пока он добрался до Святой земли, другие уже порасхватали все, что можно, – и баб, и сокровища, ну а многие, понятно, сами в ту землю полегли. Повоевать с нехристями деду так и не довелось, и домой он воротился с пустыми руками. Но все равно это было лучшее времечко во всей его жизни: он-де помолился у того самого камня, на котором сидел Спаситель, и испил той водицы, которую пил сам Спаситель, и окунал свое грешное тело в святую реку Иордан. Да, когда дед бывал в настроении, он любил про это все рассказывать, и глаза у него тогда были самые что ни на есть правдивые. – Белардо прервал свою речь и, похоже, погрузился в воспоминания.

– Ну и что с того? – спросил Альфонсо.

– Недурственно было бы и нашему брату поучаствовать в столь богоугодном деле, – ответил Белардо, и в глазах у него загорелся мечтательный огонек. – Как ни кинь, а ничего худого с нами не случится, коли пойдем войной на окаянных мухаммеданцев. Повезет – захватим их деньги, их баб. А не повезет – отправимся прямо в рай.

– Короче, – заключил дон Альфонсо, – ты считаешь неприличным, что я здесь бью баклуши?

– Это чтобы я-то позволил себе так помышлять о твоем величестве! Да боже меня сохрани! – разволновался Белардо.

Болтовня пройдохи-садовника, какой бы она ни была дурацкой, затронула гордость Альфонсо. Выходит, все кругом убеждены, что он пренебрег своим долгом рыцаря и короля, что он разленился, подобно великим мужам древности, Геркулесу или Антонию, или подобно еврейскому рыцарю Самсону в объятиях Далилы. Альфонсо противно стало находиться во дворце, он все время проводил в саду, даже спал под открытым небом и то и дело просыпался.

Но стоило Ракели возвратиться, и он снова попал под власть чародейства. Его больше не смущало то арабское, чем было проникнуто их здешнее существование. Жить в Галиане так хорошо, лучшей жизни он никогда не знал! Он смеялся, как мальчишка, сам удивляясь своему счастью. В нем заговорило какое-то озорное упрямство. Пускай себе судачат, что он разленился. Если и заленился маленько, значит ему так хочется, и нечего лезть к нему с пустыми разговорами о грехе и покаянии. Возможно ли, чтобы то огромное счастье, каким одарила его Ракель, было ковами Сатаны? Нет, над его королевской главой простерта длань Божья, сам Господь отличил его своей милостью, и доказательство