В общем-то, подобное истязание собственной плоти не приносило канонику ничего, кроме сознания исполненного долга, однако в иные, благодатные часы он ощущал сладостную, божественную легкость. Тело словно бы спадало с него, как ветхая оболочка, все земное растворялось, и душе его открывалось неземное, строгое блаженство – те пределы, где нет ничего, кроме Духа и Бога.

Он совсем было расстался с надеждой спасти короля от духовной погибели, но в одну из таких минут божественного восторга все его сомнения рассеялись. С внезапной ясностью Родриг ощутил, что молитвы его услышаны. Из самых глубин его существа возникла уверенность: придет время и Господь вложит ему в уста нужные слова.

Это убеждение не поколебалось и после того, как архиепископ вызвал дона Родрига и потребовал от него отчета.

– До каких пор будешь ты созерцать в бездействии, как твой духовный сын, Альфонсо, погрязает в тине греха? – возопил дон Мартин и, прежде чем каноник успел ответить, продолжал: – Вспомни, как Финеес, внук Ааронов, ополчился на человека, блудившего с мадианитянкой.

Каноник задумчиво взглянул на него и ответил спокойно, с чуть сдерживаемой улыбкой:

– Ты полагаешь, Богу угодно, чтобы я пронзил одним копьем их обоих – короля, нашего повелителя, и донью Ракель?

– Ты же понимаешь, что я выразился образно, – пробурчал архиепископ. – И все же не могу не заметить: тебе подобает действовать с бóльшим рвением.

– Я уповаю на Бога, – сказал дон Родриг. – Он поможет мне в нужную минуту найти нужные слова.

Архиепископ понял, что настаивать бессмысленно, от этого Родрига все равно ничего не добьешься. Впрочем, дон Мартин в последние недели подумывал, не лучше ли будет, если он сам объяснит королю всю чудовищность его преступления. Дон Мартин уже сожалел, что возложил сей долг на благочестивого, кроткого, почти святого Родрига. Теперь архиепископа рассердило, что в ответ на свое мягкое напоминание он не услышал ничего путного, только какую-то благочестивую невнятицу. Он искал повода выразить канонику свое недовольство.

Между архиепископом и его секретарем давно уже шел вот какой спор. Весь христианский Запад, по примеру римского игумена Дионисия Малого, вел свое летоисчисление от Рождества Христова; однако испанские государи начинали отсчет новой эры на тридцать восемь лет раньше, с того года, когда император Август превратил полуостров Иберию в единое государство. Разница в датах не раз приводила к недоразумениям, а потому дон Родриг, если речь шла о заграничной корреспонденции, предпочитал датировать письма из архиепископской канцелярии по заграничному образцу. Если архиепископ был в хорошем расположении духа, он мирился с этой маленькой ересью своего секретаря. Зато если был чем-то раздражен, решительно пресекал столь дерзкие нововведения. Так и сегодня он ни с того ни с сего заявил строгим тоном:

– С великим сожалением вижу я, любезный господин и брат мой, что ты снова принялся за свое: проставляешь в наших письмах тот же год, что и папская канцелярия. Я неоднократно говорил тебе, что наш долг – сохранить за испанской церковью ее самобытность. Ужели можно отказываться от прав, которые старше, нежели права самого папы! Напомню тебе, что мой предшественник здесь, в Толедо, был поставлен в епископы святым апостолом Петром.

Дон Родриг хорошо понимал, отчего его высокопреосвященство с таким пылом вернулся к давнишним их разногласиям насчет летоисчисления. Не желая спорить, он примирительно молвил:

– Не сомневайся, досточтимый архипастырь и отец, Господь явит мне дивную милость свою, дабы я сумел спасти душу короля, нашего государя.

Альфонсо остановился перед мезузой – тем самым футляром со свитком, которым Ракель уже украсила вход в свои покои.

– Это еще что? – спросил он с легкой, совсем не обидной усмешкой. – Ты хочешь предпринять в доме еще какие-то перемены?

– Само собой, – весело ответила Ракель. – Когда дом окончательно построен, тогда и приходит смерть, – привела она арабскую пословицу.

– Ну что ж, – заметил на это Альфонсо, – амулет тоже дело хорошее.

Ракель ничего не ответила. Она простила своему Альфонсо, что в символе иудейской веры он увидел всего-навсего амулет. Разве он, склоняющий колена пред идолами трех богов, мог понять единого, нераздельного, незримого Бога Израилева? Он только рыцарь, только солдат; ему неведом благоговейный трепет перед Всевышним, в этом она давно уже убедилась. Но, как ни странно, это не принижало Альфонсо в ее глазах. Его геройство – пускай безбожное, пускай погибельное – все-таки согревало ей сердце.

Альфонсо, в свой черед, пытался как-то разобраться в том, о чем до сих пор имел лишь смутное понятие. Возможно, существование, какое он ведет в Галиане, недостойно рыцаря. Возможно, он изменил королевскому долгу. Что ж, за свое счастье он готов заплатить подобной изменой. Быть с Ракелью – в этом и заключался смысл его жизни. Он страдал, если ее не было с ним хоть несколько минут. Он никогда не сможет расстаться с нею, он это чувствовал, он знал. И это было ужасно, и это было блаженством.

Ракель тоже была очень счастлива. Она жила здесь не ради какой-то миссии или посланничества. Она жила здесь потому, что сама этого хотела, жила потому, что здесь было ее счастье. И этого Альфонсо, христианина, рыцаря, варвара, она любила таким, каков он есть. Он был король и подчинялся одному-единственному закону – своему внутреннему голосу. И этот внутренний, истинно королевский голос всегда оказывался прав – даже если повелевал ослепить воина, задремавшего на своем посту, или сровнять с землей неприятельский город и посыпать ту землю солью.

С ним и за него она гордилась даже такими вещами, над которыми прежде готова была смеяться. Он рассказывал ей о буйных, неукротимых готских и норманнских королях – своих дедах и прадедах, и она восхищалась вместе с ним. Он расхваливал грубую выразительность своей низменной кастильской латыни, и она прилагала все силы, чтобы освоить это наречие.

Он радовался, как мальчишка, когда она использовала слова и обороты его солдатского кастильского жаргона. В знак благодарности он накидывал себе на плечи арабский плащ, когда Ракель, сидя у фонтана, рассказывала сказки. Но когда она попросила его об одном одолжении: пусть он сбреет бороду! ей так хочется увидеть его голые щеки! – он резко отказал.

– Так делают только фигляры, скоморохи, – возмутился