Вопреки здравому смыслу он надеялся, что Ракель придет домой уже в первую субботу. И хоть она не явилась, рассудок его одержал верх над разочарованием. Во вторую субботу ни рассудок, ни усилия воли не могли заглушить всепожирающей печали. Он вымышлял себе сотни обыденных причин, которые могли задержать Ракель. Но сердце по-прежнему щемило от бесплодных размышлений: «Что с моей дочерью? Почему дитя мое оставило меня?»

Потом в Толедо приехал Альфонсо. Иегуде, предположим, очень хотелось его увидеть, да и предлогов было хоть отбавляй – столько неотложных дел. Но он побоялся, что не справится с собой, со своим сердцем, и не пошел к Альфонсо. Он ждал, что Альфонсо сам его позовет, ждал день, ждал второй день и третий, и радовался, что король так и не прислал за ним, и был в бешенстве, когда король покинул Толедо, так и не повидав его.

Минула и третья суббота, тоже без Ракели. Выходит, они объединились против него – этот христианин, этот вояка, человек без ума и совести, и его собственная дочь, обожаемая дочь, некогда любящая и почтительная дочь, – они сговорились, они хотят истерзать его молчанием, вырвать у него из груди сердце. Он потерял свою Ракель.

Но наконец она прислала весточку. И пришла домой в канун следующей субботы.

Иегуде страшно было к ней прикоснуться. Но все же он жадно схватил ее в объятия, прижал к себе, затем отвел ее голову в сторону, блаженно вглядываясь в лицо дочери. Она мирно покоилась в его объятиях, ее глаза были закрыты, и по ее виду сложно было понять, что произошло с ней за это время. Но ясно было одно: потерянной и несчастной она не выглядела. Это была его Ракель, и она стала еще прекраснее.

Он попросил ее зажечь светильники: согласно стародавнему обычаю, это считалось обязанностью и правом женщины. Сияние светильников озарило сгущавшиеся сумерки, наступил хороший, мирный вечер. Иегуда запел субботнее песнопение Иегуды Галеви: «Гряди, возлюбленный, гряди, субботний день, навстречу невесте». И с не меньшим ликованием, чем царь Давид, возгласил псалом: «Да веселятся небеса и да торжествует земля; да шумит море, и да ликуют все дерева дубравные пред лицом Господа!»[80]

Они сели за трапезу, и старый Муса с ними. Ракель была весела, хоть и казалась задумчивой. Муса, против своего обыкновения, даже погладил ее по руке и произнес:

– До чего же ты красивая, дочь моя.

За трапезой вели разговоры о многом, но только не о том, что больше всего занимало их мысли.

В ту ночь Ракель спала спокойным, крепким сном. Иегуду все еще обуревали сомнения, а может быть, и ревность. Но острая мука, терзавшая его все это время, куда-то исчезла.

На другой день Ракель с отцом сидели в патио, у большого фонтана, они смотрели друг на друга с улыбкой, сначала избегая взглядов в глаза, потом все увереннее, и наконец Ракель ответила отцу на его безмолвный вопрос:

– Все хорошо, отец, я не могу назвать себя несчастной. – Затем призналась: – Я счастлива. – Затем вымолвила еще откровеннее: – Я очень счастлива.

Иегуда, обычно скорый на язык, тут не нашелся что и ответить. Разумеется, с его души свалился тяжкий камень, но рад ли он тому, он и сам не знал.

В Галиане Ракель ощущала себя совсем как мусульманка, но теперь вспомнила, что она принадлежит к иудеям. На воротах кастильо Ибн Эзра, как и на дверях всякого еврейского дома, были прикреплены знаки истинной веры – небольшие трубки-футляры, в которые вложены пергаментные свитки с исповеданием веры в единого и единственного Бога Израилева, с обетом беспрекословно следовать Его воле. Ракель решила, что обязательно поместит такую мезузу в Галиане, на дверях своих покоев.

Настала ночь, а с ней и хавдала, разделение, – печальный и сладостный обряд, которым суббота отделяется от будней, святое от обыденного. На столе стояла горящая свеча, и кубок, наполненный вином, и пряности в драгоценном сосуде. Иегуда благословил вино, потом слегка пригубил, потом благословил пряности и в последний раз вдохнул их субботний аромат; наконец, благословив огонь, он загасил свечу в вине.

Они пожелали друг другу доброй ночи, и на душе у обоих было смутно, ибо свидеться вновь им предстояло только через неделю. Но еще прежде, чем Ракель отошла ко сну, сердце ее без остатка заполнилось счастливым ожиданием: утром она вернется в Галиану.

Каноник дон Родриг имел человеколюбивое сердце, каноник дон Родриг считал послушание одной из важнейших христианских добродетелей, но случалось и так, что две эти обязанности – человеколюбие и послушание – трудно было примирить одну с другой. Святейший отец возвестил крестовый поход, а значит, долг Испании – повиноваться сему решению и принять участие в походе; но когда каноник помышлял о том, что в мире опять идет великая война, что люди убивают и мучат друг друга, он радовался, что до сих пор хотя бы его полуостров избавлен от напастей. Но то была греховная радость, и по ночам, когда на дона Родрига находили мысли о том, что добрые христиане принимают на себя тяготы и смерть во имя Святой земли, а он вместе с другими испанцами живет благополучной жизнью, его иногда одолевал стыд настолько жгучий, что он оставлял удобную кровать и укладывался спать на голом полу.

Каноник тем более скорбел о всеобщем бедствии, что был крайне удручен поведением дона Альфонсо, своего духовного чада. А он ведь любил Альфонсо как младшего брата. Лучезарный образ короля-рыцаря прямо-таки заворожил его духовника. Начиная свою хронику, Родриг уже предвкушал, что завершит ее описанием правления своего любимого ученика, своего духовного сына. Он заранее подыскал слова, какими обрисует всю сущность Альфонсо Восьмого: vultu vivax, memoria tenax, intellectu capax – с живым ликом, с цепкой памятью, с восприимчивым разумом. И вот на тебе, его обожаемый Альфонсо так чудовищно и непоправимо запутался, погряз в тягчайшем грехе, в одном из главных, то есть коренных, грехов – в третьем по счету смертном грехе!

Ему, Родригу, подобало бы призвать Альфонсо на путь деятельного покаяния, ибо только так он может спастись от духовной смерти. Но Родриг слишком хорошо знал людей – он видел, что грешник пребывает в хмельном угаре греха