– А у нас по-другому, – ответил он и взял свой ход обратно.

До конца партии она молчала и прилагала все усилия, чтобы Альфонсо ее обыграл.

И на рыбалку они тоже ходили. И просто так катались на лодке по реке Тахо. За всеми этими занятиями Ракель просила его не забывать поправлять ее ошибки, когда говорила по-латыни или по-кастильски. В свою очередь, она старалась выправлять его ломаный арабский. Альфонсо все схватывал без труда, однако не придавал значения таким пустякам, как грамматические ошибки.

В Галиане были песочные часы, были и водяные часы, и солнечные. Но Ракель на них даже не смотрела. Какое сейчас время дня, она узнавала по цветам. Ширазские розы, к примеру, раскрывались в полдень, тюльпаны из Коньи открывали свой венчик только под вечер. Был там и жасмин – он лучше всего благоухал ближе к полуночи.

Однако настало утро, когда дон Гарсеран все-таки пробился к королю. И объявил:

– Мой отец здесь.

Широкий гладкий лоб дона Альфонсо прорезали морщины, не предвещавшие ничего хорошего.

– Не хочу я никого видеть! – крикнул он. – Не хочу!

Гарсеран минуту помолчал. Затем ответил:

– Мой отец, твой первый министр, велел тебе передать, что важных вестей у него накопилось не меньше, чем седых волос на голове.

Альфонсо, в своих домашних туфлях, расхаживал по комнате взад-вперед. Гарсеран смотрел на друга-короля почти с состраданием. Наконец Альфонсо раздраженно сказал:

– Пусть твой отец немного подождет. Я приму его.

Дон Манрике ни словом не упрекнул короля, он докладывал с такой невозмутимостью, словно они виделись только вчера. Магистр Калатравы требует аудиенции по особо важному делу. Епископ Куэнкский приехал в Толедо и хочет лично передать королю прошение от имени граждан своего города. Того же самого желают выборные представители от городов Логроньо и Вильянуэва. Люди беспокоятся оттого, что король никого не принимает.

Альфонсо разозлился:

– А я, значит, обязан сидеть и дожидаться, кому там еще взбредет в голову допекать меня наглыми просьбами? И двух месяцев не прошло, как я пожаловал епископу Куэнки тысячу мараведи. Мне тошно смотреть на его постную жадную рожу.

Дон Манрике сделал вид, будто ничего не слышал, и продолжал:

– Вильянуэвцы спрашивают, будут ли выполнены данные им обещания. Привилегии, пожалованные Логроньо, надо скрепить твоей подписью. Дело Лопе де Аро мы уже давным-давно обещали решить. Магистр хочет заручиться твоим согласием, чтобы усилить крепостные сооружения Калатравы. Жители твоего города Куэнки все еще томятся в темнице у барона Кастро.

Альфонсо отвечал ему угрюмо, но уже спокойнее:

– Мне тоже пришлось долго ждать. Ты ведь и сам знаешь, дон Манрике. – Неожиданно он заключил: – Ладно, завтра буду в Толедо.

Он пошел к Ракели. Неловко и грубо, потому что ему самому было досадно и больно, объявил ей:

– Завтра я уезжаю в Толедо.

Лицо Ракели стало смертельно бледным.

– Завтра? – переспросила она, как бы не понимая.

– Но не надолго, – поспешил он успокоить ее, – на третий день опять буду здесь.

– На третий день, – повторила она, и голос ее опять звучал жалко и растерянно, будто она все еще не могла взять в толк.

– Подожди, не уходи, – попросила она. Затем еще и еще раз: – Не уходи.

Он ускакал на рассвете, и Ракель осталась одна.

Утро тянулось невыносимо долго, а ведь наступит еще одно утро и еще одно, и только тогда он вернется.

Она вышла в сад, вышла на берег Тахо, вернулась во дворец, опять вышла в сад; она смотрела вдаль, на мрачный город Толедо, а розы Шираза все не раскрывались, и полдень все не наступал. Но когда розы раскрыли лепестки, часы стали тянуться еще томительней. После полудня стояла страшная жара, Ракель прилегла в своей прохладной комнате и думала: неужели никогда не наступит вечер? Она снова вышла в сад, но венчики тюльпанов еще не раскрылись, а тени если и стали длиннее, то самую чуточку. Наконец землю окутала тьма, но ожидание стало еще мучительней.

Тягостная ночь сменилась непроглядно серым утром, потом серый свет превратился в молочно-белый, просочился сквозь занавеси. Ракель встала. Медленно, лишь бы как-то убить время, приняла ванну, велела умастить себя благовониями, оделась. Принесли завтрак, но отборные фрукты казались ей в то утро несочными, а изысканные сласти – несладкими. Перед глазами у нее витал образ отсутствующего Альфонсо. Король не придавал значения ритуалу трапезы – и ел, и пил он быстро и жадно. А сейчас Ракель разговаривала с его бесплотным призраком, шептала ему слова любви, восхищалась его худощавым мужественным лицом, светлыми рыжеватыми волосами, некрупными острыми зубами. Ее руки скользили по его бокам, животу, бедрам, ее губы нашептывали бесстыдные слова, какие она никогда не решилась бы вымолвить наяву, будь он действительно рядом, а сейчас, одна, краснела и смеялась.

Она сама себе рассказывала сказки. Там были великаны и страшилища, готовые сокрушить все кругом, обглодать и высосать косточки своих врагов. Уста их изрыгали почти те же фразы, какие она слышала от Альфонсо, однако слегка искаженные, преувеличенные до чудовищной бессмыслицы. Один из этих хищников был Альфонсо, но она не могла угадать, который именно. Впрочем, на самом деле это был не он, это был одетый в чужую личину, заколдованный Альфонсо, и он дожидался возлюбленной, которая бы его спасла, вернула ему настоящий облик. И она его обязательно спасет.

Она вспомнила тот первый разговор в Бургосе и как она обмолвилась, что ей не нравится мрачный замок. И как его султанша, донья Леонор, окинула ее благосклонно-холодным оценивающим взглядом. Ракели сделалось не по себе, и она поспешила выбросить из головы неприятное воспоминание.

Она написала Альфонсо письмо, но не затем, чтобы он когда-нибудь прочел его. Просто ей самой нужно было выразить, как сильно она его любит и за что. Она вложила в эти строки все силы своей души: «Ты великолепен, ты величайший рыцарь и герой Испании, ты готов жертвовать жизнью ради самых нелепых затей, как и подобает рыцарю. Это бессмысленно и восхитительно, за это я и люблю тебя. Любимый мой, нетерпеливый, воинственный, ты порывист, скор и горяч, как вольный орел, и мне хочется иметь твой плод во чреве моем». Перечитывая это письмо, она в знак согласия сама себе кивала, и лицо ее было серьезным и страстным.