Но конечно же, евреи всей Северной Франции больше не могли чувствовать себя в безопасности. Они слали гонцов к своим собратьям, жившим в более счастливых землях, Провансе и Испании, дабы просить их о помощи.

Великие надежды возлагали они на могущественную толедскую общину. Туда был направлен посланец, которого считали самым достославным и самым благочестивым человеком из всех франкских евреев. Это был рабби Товия бен Симон.

Едва дон Иегуда вернулся в Толедо, как к нему явился рабби Товия.

Господин наш и учитель Товия бен Симон, прозванный га-Хасид, «благочестивый», носил титул Episcopus judaeorum francorum, то есть «еврейский епископ франков». Он слыл выдающимся иудейским богословом, хоть о его сочинениях шло немало споров. Внешность его была довольно невзрачна, и держался он скромно. Происходил он из древнего еврейского рода, известного своей ученостью; без малого сто лет тому назад его предки, спасаясь от братьев-паломников, переселились из Германии в Северную Францию.

Речь его сильно отличалась от благородного классического еврейского языка, к какому привык дон Иегуда. То был тягучий, нечистый диалект немецких евреев, ашкеназов. Но вскоре Иегуда перестал замечать странность этого выговора, полностью сосредоточившись на содержании рассказа. Рабби говорил о бесчисленных жестоких кознях и издевательствах, на которые неистощим король Филипп Август, об ужасных кровавых происшествиях в Париже, Орлеане, Брэ-сюр-Сен, Немуре и городе Сансе. Рассказ тек медленно и тяжело; рабби одинаково подробно говорил о разных мелких унижениях и о чудовищных бойнях – в итоге мелкое становилось чем-то огромным, а огромное начинало выглядеть как звено в нескончаемой цепи мелочей. В его речи монотонно, как припев, повторялись слова: «И они кричали: „Слушай, Израиль, Адонай, Бог наш, Адонай, и нет другого бога“, и их убивали».

Сидя в безопасности, в этом спокойном роскошном доме, странно было слышать, как невзрачный рабби повествовал о чудовищных событиях. Рабби Товия говорил долго и очень подробно. Однако дон Иегуда слушал его с неослабным вниманием. Его живое воображение мигом рисовало все, о чем говорил рабби. Эти картины пробудили мрачные воспоминания. Тогда, полтора человеческих века тому назад, мусульмане в его родной Севилье бесчинствовали не меньше, чем теперь христиане во Франции. Те тоже в первую очередь обрушились на ближайших «неверных», на евреев, поставив их перед выбором – или принятие ислама, или смерть. Иегуда хорошо понимал, каково приходится тем, на кого напали сейчас.

– Покамест нам оказывают какую-то поддержку графы и бароны независимых земель, – заключил рабби Товия. – Но миропомазанный нечестивец теснит их, и они не смогут долго ему противостоять. Сердца их не злобны, но и не слишком добры. Им не захочется воевать с французским королем во имя справедливости, ради каких-то евреев. Недалеко то время, когда нам придется бежать куда-то в другое место, а это будет нелегко, ведь нам не удалось спасти ничего, кроме собственной шкуры да нескольких свитков Торы.

Здесь, в прекрасном кастильо, был мир, здесь царили роскошь и покой. Весело плескались струи фонтанов, по стенам вились золотые, лазурные, красные письмена, слагавшиеся в возвышенные стихи. С тонких бледных губ, шевелившихся на странно омертвелом лице рабби, мерно падали слова. А перед глазами дона Иегуды проходило великое множество евреев: они брели, едва передвигая усталые ноги, иногда присаживались отдохнуть на краю дороги, пугливо озираясь, не нагрянет ли новая опасность, потом снова брели дальше, опираясь на длинные посохи, простые палки, срезанные где-нибудь по пути.

Об участи франкских евреев дон Иегуда задумался еще в Бургосе, и в его быстром уме уже мелькали разные соображения. Но теперь, пока он слушал рабби Товию, в голове у него возник новый план. Затея была отчаянная, сложная. Но это была единственная возможность подать помощь тем, кто в ней нуждался. Из уст невзрачного рабби не исходило ни просьб, ни требований, ни увещеваний, но весь его облик пробуждал в Иегуде острую потребность действовать.

Когда на следующий день в кастильо Ибн Эзра явился Эфраим бар Абба, решение дона Иегуды уже созрело. Дон Эфраим, тронутый речами рабби Товии, задумал собрать десять тысяч золотых мараведи в пользу тех, кого преследовали во Франции; сам он намерен был дать тысячу мараведи, и дона Иегуду он тоже просил о посильной лепте. Но тот ответил:

– Изгнанникам мало проку с того, что мы дадим им денег, которых хватит на несколько месяцев, пускай даже на год. Ведь графы и бароны, в чьих городах они сейчас осели, рано или поздно уступят королю и тоже изгонят их. И снова придется им брести неведомо куда, и снова попадут они в лапы врагов и в конце концов будут уничтожены. Один-единственный способ помочь по-настоящему – это поселить их в надежном месте, дать им новую родину.

Старшина альхамы был неприятно поражен. Если теперь, во время священной войны, они прикличут в Кастилию толпы обнищавших евреев, то последствий не оберешься. Архиепископ выступит зачинщиком новой травли, и вся страна его в том поддержит. Толедские евреи образованны, богаты, обладают высокой культурой, пользуются уважением местных жителей. Впустив в страну сотни, а то и тысячи нищих франкских евреев, которые не знают местных обычаев и языка, которые будут привлекать всеобщее внимание своей странной одеждой, чуждыми обычаями, отталкивающим поведением, этим изгнанникам все равно не поможешь, зато себя подвергнешь новым опасностям.

Но Эфраим побаивался, что подобные возражения только укрепят отважного Ибн Эзру в его опрометчивом намерении. И он привел другие доводы:

– Подумай, приживутся ли здесь франкские евреи? Ведь это мелкий люд, занимавшийся виноторговлей да ростовщичеством. В своей Франции они имели возможность заключать только самые мизерные сделки, они не умеют мыслить широко, они ничего не понимают в крупных торговых делах. Я их за это не осуждаю. Им выпал тяжкий жребий; многие из них – сыновья тех, что когда-то бежали из немецких краев, а кто-то из стариков сам пережил те преследования. Плохо себе представляю, каким образом эти угрюмые, запуганные люди освоятся в нашем мире.

Дон Иегуда молчал. Па`рнасу показалось, что он слегка усмехнулся. Дон Эфраим продолжал еще настойчивее:

– Наш гость славится своим благочестием, он стяжал известность среди богословов. В его книгах есть глубокие, великие мысли, но есть и такие высказывания, которые меня удивили. Ты знаешь, дон Иегуда, я строже тебя отношусь к нравственности и соблюдению заповедей, что же до нашего господина и учителя Товии, то он превращает жизнь в сплошное покаяние. Он и его единомышленники все мерят иными мерками, чем мы. Думаю, нашим франкским братьям трудновато