Дон Эфраим выразился недостаточно прямо, однако ему хотелось напомнить дону Иегуде, мешумаду и вероотступнику, что рабби Товия жесточайшими словами проклинал тех, кто отпал от веры. Он не давал пощады даже анусимам – тем, кто принял крещение под угрозой смерти, хотя бы потом эти заблудшие и вернулись в иудейство. Дону Иегуде, который долгое время по доброй воле, а не из страха служил чужому богу, не худо было бы знать, что, по мнению рабби Товии и его приверженцев, полагалось бы истребить таких, как он, Иегуда, чтобы души их погибли вместе с телом. Неужели ему хочется навязать альхаме и самому себе тяжкое бремя – присутствие людей, которые вот так о нем думают?

Но этот непредсказуемый дон Иегуда молвил в ответ:

– Разумеется, сей выдающийся муж не похож на нас. Люди нашего образа мыслей чужды его душе, а люди, подобные мне, возможно, внушают ему отвращение. И многие из его последователей, наверное, столь же нетерпимы, как он. Но ведь и те изгнанники, которые некогда нашли прибежище в этой стране благодаря моему дяде, князю Иегуде ибн Эзре га-Наси, тоже сильно отличались от местных жителей, и сначала трудно было сказать, приживутся ли они здесь. Но они прижились. Они процветают и живут припеваючи. Я думаю, мы как-то уживемся с нашими франкскими братьями, если приложим к тому усилия.

Дон Эфраим, выглядевший совсем тщедушным в своем просторном одеянии, был глубоко озабочен. Он что-то подсчитывал в уме.

– Я очень гордился, – сказал он наконец, – что мы можем пожертвовать десять тысяч золотых мараведи на беженцев из Франции. Но если мы предложим им перебраться в наши края, они вряд ли смогут заработать на пропитание, и тогда нам придется взять на себя все заботы о них, и это на долгие годы, быть может, навсегда. Десяти тысяч мараведи надолго не хватит. К тому же с нас причитается саладинова десятина. Не забудь и о средствах для выкупа пленников. Наши запасы, предусмотренные для сей цели, уже истощились, но ведь к этому капиталу приходится прибегать все чаще. Для сынов Эдома, как и для сынов Агари, священная война – хороший предлог, чтобы заключать евреев под стражу и требовать огромные выкупы. Писание заповедует вызволять пленников. Соблюдать сию святую заповедь – наш первейший долг. Лучше бы нам в первую голову позаботиться об этом, а вовсе не о том, как наводнить страну тысячами бедняков из Франции. Последнее, конечно, было бы деянием милосердным, но в то же время необдуманным и безответственным, прости меня за откровенность.

Дон Иегуда, похоже, не обиделся на него.

– Я плохой толкователь Писания, – ответил он, – однако в ушах моих и в сердце моем звучат слова Моисея, учителя нашего: «Если же будет у тебя нищий кто-либо из братьев твоих, прими его и пусть живет с тобой»[74]. Впрочем, ради исполнения одной задачи нам не обязательно пренебрегать другой. Покамест в моих силах удержать Кастилию от священной войны, – слова дона Иегуды звучали дружелюбно и в то же время высокомерно, – толедской альхаме не грозит разорение. Ее доходов хватит на то, чтобы обеспечить хлебом и пристанищем несколько тысяч франкских беженцев, не посягая притом на выкупные деньги.

Cердце дона Эфраима все сильнее сжималось от страха. Этот гордец, дон Иегуда, закрывает глаза на грозящие опасности, а может быть, действительно о них не догадывается. И тут Эфраим не сдержался, он высказал самые сокровенные свои опасения.

– Брат мой и господин дон Иегуда, – молвил он, – подумал ли ты о том, сколь мощное оружие дашь ты в руки архиепископу? Он призовет на помощь все силы ада, лишь бы твои франкские евреи сюда не совались. Он обратится к главе изуверов, французскому королю. Он обратится к папе. Он будет проповедовать в церквах, он постарается восстановить против нас весь народ: дескать, по нашей вине в Кастилию, в разгар священной войны, нахлынули толпы нищих нехристей. Ты взыскан милостью короля, нашего государя. Но дон Альфонсо приклоняет свой слух и к советам архиепископа. Ныне идет священная война, и это на руку архиепископу, это усиливает его влияние. Ты, дон Иегуда, защитил от супостата наши фуэрос, наши вольности. Сие останется твоей вечной заслугой. Но сможешь ли ты быть для нас защитой и в будущем?

Слова Эфраима достигли цели. Дон Иегуда вновь ясно представил себе все трудности задуманного. Возможно, он переоценил свои силы? Но он быстро справился с нахлынувшими сомнениями, он, как и ожидал дон Эфраим, скрыл истинные чувства под маской высокомерия и сказал сухо:

– Вижу, мое предложение тебе не по душе. Однако давай условимся. Ты займешься сбором десяти тысяч золотых мараведи. А я добьюсь, чтобы король допустил в страну беженцев из Франции и даровал им необходимые права и свободы. Я все сделаю втихомолку, мне не потребуется поддержки со стороны альхамы, не потребуются молебствия в синагогах, не потребуются ваши жалобы и стоны, ваши делегации к королю. Предоставь все заботы мне, одному мне.

Иегуда видел, до какой степени огорчен его собеседник. Он не хотел обидеть дона Эфраима, поэтому ласково прибавил:

– Но если мой замысел удастся, если король согласится, тогда обещай мне, что и ты не воспротивишься. Сломи упрямство в душе своей и помоги мне свершить задуманное. Приложи к тому всю силу разума, дарованную тебе от Бога. – И он протянул дону Эфраиму руку.

Тот – вопреки собственной воле растроганный, но все еще колеблющийся – принял протянутую руку и сказал:

– Да будет так.

Пока король жил в Бургосе, в той атмосфере, что окружала донью Леонор, он почти забыл о Толедо и обо всем, что с ним связано. Покой и уверенность, царившие в бургосском замке, благотворно действовали на Альфонсо. Теперь у него был сын и наследник. Король был глубоко удовлетворен.

Но наконец его советники настояли на том, что пора возвращаться в Толедо, – ведь он многие недели и месяцы провел вдали от своей столицы.

Как только башни Бургоса остались позади, короля вновь охватило беспокойство. Над ним по-прежнему тяготело проклятие: он обречен на вечное ожидание, ему не дано расширить пределы своего королевства. Шестой и Седьмой Альфонсо – те оба носили императорскую корону, об их великих деяниях были написаны поэмы. А про его свершения пока что сложили два-три жалких романса.

Стоило ему издали завидеть скалу, на которой возвышался Толедо, как в его душе проснулось буйное нетерпение. И в первый же день король призвал своего эскривано – ведь с этим