И Мари убежала, а Эмиль стоял и глядел ей вслед. Вскоре он услышал, как по жестяному дну градом застучали вишни, и вернулся к работе, совершая длинные равномерные взмахи косой, как умеют лишь немногие американские юноши. Мари тихонько пела, проворно обирая одну вишневую ветку за другой, и вздрагивала, когда ее обдавало искрящимися брызгами. Эмиль медленно продвигался к вишневым деревьям.

Лето выдалось таким щедрым на дожди, что Фрэнк и его работники едва поспевали за кукурузой, а заброшенный фруктовый сад зарастал всеми мыслимыми сорняками, травами и цветами: тут и там расползались пятна дикого шпорника, вздымались зелено-белые побеги белокудренника, колыхались озера хлопчатника, колосились лисохвост и дикая пшеница. К югу от абрикосовых деревьев, на границе с пшеничным полем, росла люцерна, и над фиолетовыми цветами порхали мириады белых и желтых бабочек. Когда Эмиль добрался до дальнего уголка сада у изгороди, Мари сидела под белой шелковицей и смотрела вдаль, на неустанно колышущиеся волны пшеницы. Рядом стояло полное ведро вишни.

– Эмиль, – неожиданно заговорила Мари, когда тот осторожно косил вокруг дерева, стараясь ее не потревожить, – а во что верили шведы, пока не стали христианами?

Он выпрямился.

– Не знаю. Наверное, в то же, что и немцы?

Словно не слыша, Мари продолжала:

– Знаешь, чехи до прихода миссионеров поклонялись деревьям. Отец говорит, что в горах до сих пор иногда проводят странные ритуалы. Там верят, что деревья приносят удачу или несчастье.

– В самом деле? – с легким пренебрежением спросил Эмиль. – И какие же деревья счастливые?

– Липы – точно. Старики в горах сажают липы, чтобы очистить лес и развеять чары старых деревьев, которые, говорят, остались еще с языческих времен. Я всем сердцем католичка, но, не будь у меня другой веры, наверное, верила бы в деревья.

– Нехорошо так говорить, – заметил Эмиль, наклоняясь, чтобы вытереть руки о мокрую траву.

– Почему? Ведь я так чувствую. Мне нравятся деревья – они принимают свою долю покорнее прочих живых существ. Чудится, что это дерево понимает все мои мысли, и когда я возвращаюсь, не приходится ему ни о чем напоминать, а можно продолжить с того, на чем остановилась.

Эмиль молча нарвал с дерева горсть сладковато-водянистых ягод, до которых обычно никому нет дела, длинных, похожих на белый коралл, подернутый бледно-розовой дымкой, и высыпал Мари на колени.

– Тебе нравится мистер Линструм? – внезапно спросила она.

– Да, а тебе?

– Ах, очень! Только он чересчур степенный, будто школьный учитель. Впрочем, он ведь даже старше Фрэнка. Я ни за что не хотела бы прожить больше тридцати, а ты? Как думаешь, Александре он очень нравится?

– Думаю, да. Они старые друзья.

– Ах, Эмиль, я не о том! – Мари нетерпеливо тряхнула головой. – Она его любит? По ее рассказам мне всегда представлялось, что она чуточку в него влюблена.

– Кто, Александра? – рассмеялся Эмиль, сунув руки в карманы. – Да она ни разу в жизни не влюблялась. Вот ты фантазерка! Ей бы и в голову не пришло. Выдумаешь тоже!

– Значит, ты плохо знаешь Александру, – пожала плечами Мари. – Только слепец не заметит, как она привязана к Карлу. И если тот заберет ее, поделом тебе будет. Мне нравится Карл – он ценит Александру гораздо больше, чем ты.

Эмиль нахмурился.

– Мари, все у нас с сестрой хорошо – мы всегда отлично ладили. Что еще нужно? Я люблю поговорить с Карлом о Нью-Йорке, о том, чего там можно добиться.

– Ох, Эмиль, ты ведь не думаешь уезжать?

– А почему бы нет? Нужно куда-то двигаться. – Эмиль оперся на косу. – Или ты предпочла бы видеть меня отшельником вроде Айвара где-нибудь среди песчаных холмов?

Мари погрустнела.

– Уверена, Александра надеется, что ты останешься здесь, – пробормотала она, глядя на его мокрые гамаши.

– Тогда ее ждет разочарование, – резко ответил Эмиль. – Что мне здесь делать? Александра прекрасно справляется с фермой и без меня. Я не желаю наблюдать со стороны – хочу делать что-нибудь сам, для себя.

– И то верно, – вздохнула Мари. – Ты можешь заняться почти чем угодно – у тебя столько возможностей!

– И столько невозможностей! – мрачно передразнил Эмиль. – Иногда я вообще ничего не хочу, а порой мечтаю схватить высокогорье за четыре угла и рвануть, как скатерть. – С вызовом расправив плечи, он протянул руку и сдернул воображаемую скатерть. – До чего мне опостылели снующие туда-сюда люди и лошади – день за днем одно и то же!

Лицо Мари затуманилось.

– Как бы я хотела, чтобы на душе у тебя было спокойно и ты не распалялся бы так по каждому поводу, – печально проговорила она.

– Спасибо, – сухо ответил Эмиль.

Девушка тяжело вздохнула, не поднимая головы.

– Что бы я ни сказала, ты сердишься. А ведь раньше никогда на меня не сердился.

Нахмурившись, Эмиль шагнул ближе. Вся его поза выражала готовность обороняться: ноги широко расставлены, руки со стиснутыми кулаками подняты, мышцы вздулись.

– Я больше не могу играть с тобой в маленького мальчика. Вот по чему ты тоскуешь, Мари. Придется тебе найти другую игрушку. – Помолчав, он глубоко вздохнул и продолжил низким, почти угрожающим голосом: – Иной раз ты все прекрасно понимаешь, а другой притворяешься, что нет. Только это не поможет. Вот почему мне хочется скомкать высокогорье, как скатерть. Если ты не желаешь понимать, я могу тебя заставить!

Мари вскочила, стиснув руки. В горящих глазах на мертвенно-бледном лице плескались волнение и боль.

– Но ведь если я пойму, Эмиль, всему конец! Мы больше не сможем весело проводить время вместе. Нам придется сдерживаться, как мистеру Линструму. Да и вообще, что тут понимать! – Она сердито топнула ножкой. – Ничего из этого не выйдет, все быстро закончится и станет по-старому. Жаль, что ты не католик. Вера очень сильно помогает. Конечно, я молюсь за тебя, но лучше бы ты молился сам.

Все это Мари выпалила на одном дыхании, умоляюще глядя Эмилю в глаза. Тот, не меняя вызывающей позы, смотрел на нее сверху вниз.

– Я не могу молиться о том, чего желаю, – медленно произнес он, – и не стану молиться о том, чтобы этого не желать, даже будь я проклят.

Мари отвернулась и с горечью воскликнула:

– Ах, Эмиль, ты даже не пытаешься взять себя в руки! Значит, для нас все кончено.

– Да. Кончено. Больше я ничего не жду.

С этими словами он взялся за косу и продолжил работу, а Мари подхватила ведро с вишней и, горько рыдая, побрела