Кроханов заерзал на своем кресле-троне. Такого он не ожидал и как вывернуться — сразу не сообразил. Сказал бездумно:

— Что было, то и написал.

— Во-обра-жаю! — протянул Балатьев. — О том, что мазут на печах ввел я, вы наверняка не написали, а о том, что я задержал его подачу на несколько дней, «обморозил», как вы изволили выразиться в приказе, — это ему стало известно. Так или не так?

Кроханов неохотно угукнул.

— А еще? — Балатьев почувствовал, что из Кроханова можно кое-что выжать, поддерживая надежду на взаимную откровенность.

— Про твои семейные дела пришлось написать.

— Что ушел от неверной жены и здесь сочетался законным браком?

Неприятно было Кроханову чувствовать себя допрашиваемым, но ничего поделать он не мог — цель оправдывала средства. Отвечая, все же замялся:

— Н-не совсем. Не мое это дело — разбираться, кто от кого и зачем ушел. И до развода твоего это было, приятель. — На том терпение его истощилось. — Ну, а ты о чем писал?

Николай пристально посмотрел на Кроханова и невольно посетовал на природу. Как несправедливо поступила она, дав такие синие, на удивление красивые глаза и благовидную внешность прожженному интригану и закопченному прохвосту! Скольких людей ввела в заблуждение эта внешность! Вызовут, познакомятся — вид представительный, пока молчит — вроде не бестолочь, анкета чистая, у отца заслуги в гражданскую войну, чем не кадр пусть для небольшой, но руководящей работы? Проштрафился — снизят на ступеньку, но опять-таки обеспечат руководящий пост. Задержавшись на этих мыслях, Николай задержался и с ответом.

— А я вообще никому ничего не писал.

— Х-хитер ты, братец! — обалдело выдавил из себя Кроханов, сраженный такой неожиданностью.

— Вам ли мне завидовать, Андриан Прокофьевич! Вы по этой части академик, а я только в приготовительном классе.

Кроханов провел рукой по лицу, да с такой силой, что странно было, как не свернул себе нос.

— Ну вот что, Балатьев, — сказал официально, — учти, мы с тобой видимся последний раз.

Это заявление нисколько не обескуражило Николая — он давно был готов к такому исходу.

— Хорошо, если так. Ко взаимному удовольствию.

— Хорошо или нет — увидишь позднее. Вернешься без рук, без ног, а то и еще без чего-нибудь, ты об этом заводе не раз вспомнишь и за мной ох как пожалкуешь. Так вот тебе мой совет на прощанье: наркому на меня капать не моги. Он сам директоров назначает, а жаловаться на них — все одно что на него — зачем человеку себя в невыгодном свете выставлять? Это непокобелимо. Понял? Командировку и деньги получишь завтра, и нечего тебе тут небо коптить.

Николай встал, выпрямился во весь рост и, глядя ненавидящими глазами в ненавидящие глаза, отчеканил:

— А теперь вам на прощанье: Светлану не трогайте, а снимете или на другую работу переведете, я до вас хоть откуда дотянусь, и тогда уж не взыщите.

— Брось баланду травить! Тоже мне длиннорукий нашелся!

Тупое самодовольство, с каким были сказаны эти слова, и опасение за любимого человека вынудили Николая пойти на крайнюю меру.

— Ваш липовый отчет, Андриан Прокофьевич, с припиской пятисот тонн — он у меня. Если что — вашим методом действовать буду. Во все инстанции запущу.

Пригрозил — и вышел удовлетворенный: что-то вроде испуга отразило лицо Кроханова.

Целиком ушедший в свои думы, Николай не сразу ощутил ледяное дыхание зимней ночи, не сразу обратил внимание, что все идущие с завода после смены не растекались, как обычно, кто куда, а торопливо сворачивали на базарную площадь, к тому единственному в поселке уличному репродуктору, у которого впервые собрались толпой в лихое июньское воскресенье.

— Сейчас повторять будут! — донеслось до его слуха.

Николай схватил за руку паренька в распахнутом полушубке, мчавшегося как на пожар.

— Что повторять?

— Фрицев под Москвой долбанули! — вырываясь, ответил паренек и со всех ног понесся дальше.

На площадь, несмотря на сильнющий мороз, отовсюду бежал народ. Вокруг счастливцев, оказавшихся здесь во время передачи сводки Совинформбюро, группами стояли припоздавшие и с жадностью слушали вольный пересказ о разгроме немецких войск под Москвой. Цифры перевирались почем зря, и в этом не было ничего удивительного: слишком много их называлось. Одни говорили о семистах подбитых танках, другие утверждали, что их полторы тысячи, а число убитых гитлеровцев колебалось от пятисот до пятидесяти тысяч. Но основной факт оставался непреложным: немцы под Москвой разбиты и отброшены, и это радовало несказанно.

Пытаясь отыскать наиболее толкового пересказчика, Николай протискивался от группы к группе, жадно ловя осколки разговоров.

— Главное сделано: хребет у немцев хрястнул!

— К весне, пожалуй, прикончим.

— Ишь разохотился — к весне! Хоть бы к осени.

— Иван — он как воюет? Поначалу вразвалочку, вприкидочку, а разозлят вконец — тут ему удержу нет!

— Что-то долгонько Иван прикидывал…

— Лиха беда начало. А понесло — теперь не остановишь!

Народ все подваливал и подваливал, на ходу возбужденно перебрасываясь фразами, строя прогнозы. От множества голосов стоял невообразимый гул.

Давно не испытанное чувство невыразимого торжества охватило все существо Николая. Наконец-таки! Дождались! И это не просто выигранное сражение, это несомненно переломный этап. И в военных действиях, и в психологии людей. Ишь как звонки голоса, каким светом озарены лица! Разве личная радость, радость за себя, бывает такой сильной, восторженной, бьющей через край, как эта общечеловеческая радость первой крупной победы? А когда она подогрета еще чувством сопричастности, сознанием того, что и тобой в это событие внесена лепта, пусть небольшая, но собственная, личная, ей и вовсе нет предела.

Вдруг чей-то густой, сильный голос затянул:

— «Пусть ярость благородная…»

Песню подхватили другие голоса, и над ликующим поселком понеслось: «…Идет война народная, священная война!»

14

После утомительной дороги сначала до Перми в кузове грузовика, который безбожно подбрасывало на ухабах, а затем в переполненном эвакуированными вагоне, где пришлось простоять в проходе весь путь от Перми, скромный номер в свердловской гостинице «Большой Урал» показался Николаю раем. Он зажег люстру, настольную лампу и сразу повеселел. По сравнению с тусклым, вполнакала поселковым освещением этот свет был непривычно ярким и действовал бодряще. Впрочем, кроме как свету и уюту, радоваться пока было нечему. В Главуралмете, где он побывал час назад, только и удалось узнать, что ему заказан номер.

Тщательно осмотрев свою одежду — не набрался ли насекомых — и не найдя ничего подозрительного, стал под душ и стоял, ощущая приятную упругость водяных струй, до тех пор, пока не занемела кожа на плечах. Потом пожевал хлеба с вяленой рыбой, которую Светлана сунула в чемодан, запил