А вот Дранников стал проявлять к Балатьеву прямо-таки дружеское расположение. Балатьева и радовало это, и настораживало. С чего бы, да еще так открыто? Неужели потому, что предугадал исход борьбы между директором и начальником цеха и счел полезным для себя наладить отношения с потенциальным победителем? Но думать так почему-то не хотелось, решил, что скорее всего Дранников бескорыстно пошел на сближение с ним — потянулся, как тянулись многие другие подчиненные, из уважения, из симпатии.

Впрочем, тянулись к Балатьеву не только подчиненные. Стоило ему усесться за столик в столовой, как тотчас вокруг него собирались люди. Тут и Иустин Ксенофонтович Чечулин, и эвакуированные инженеры. Наиболее теплые отношения установились у Балатьева с Подгаенком и Шереметом. Были они примерно одинакового делового темперамента, одинакового размаха и одинаково страдали оттого, что работали не в полную силу. Сближала их и принадлежность к одним местам. До войны они вряд ли посчитали бы себя земляками — все из разных городов, — а сейчас именно отторженность этих мест роднила их. И какую острую радость испытали они, когда после тусклых сводок Информбюро обрадовало вестью о двух победах подряд: гитлеровцы выбиты из Тихвина и Ельца.

До сих пор Балатьеву никак не удавалось вытащить Шеремета на шихтовый двор, где нужен был квалифицированный технический совет. Полуголодные обеды и свирепые морозы удерживали того от прогулок под открытым небом. Но когда на душе посветлело, тут уж и голод не в голод и холод не в холод.

Загодя, еще в помещении растерев уши и руки, чтобы не обморозить, Шеремет смело зашагал рядом с Балатьевым, на ходу выслушивая его.

Проблема, которую предстояло решить, была не из простых. Последнее время пермский завод все чаще вместо тяжеловесного лома стал направлять на завод тонкую путаную стружку. Весила она мало, а места занимала пропасть. Взвесят машину с таким стогом, а в ней от силы полтонны. Разгружать стружку труда не составляло — откидывали борта машины, набрасывали трос и тянули его другой машиной. А вот растаскивать эти тонкие длинные спирали и грузить в мульды было сущим мучением.

Понаблюдав, с каким трудом, и послушав, с какими проклятиями делали это грузчики, Шеремет сказал Балатьеву растерянно:

— Мы ведь с вами в девятнадцатый век перекочевали. Когда в двадцатом жили — пакетировали, брикетировали. Не знаю, право, что тут подсказать.

К ним присоединился Суров, обходивший перед сменой цех. Вообще контактов с начальником, кроме деловых, Суров не поддерживал, вел себя с ним отчужденно и замкнуто. Может, оттого, что стеснялся своего неудачного сватовства, а скорее из неприязни к удачливому сопернику. Но когда Шеремет ушел, оставив Балатьева у вороха стружки, Суров завел с ним разговор и, узнав, какую решает задачу, со спокойной уверенностью посоветовал:

— Жечь ее надо, Николай Сергеевич, и нечего тут канитель разводить.

Балатьев задумался.

— Жечь, говорите? Но как эту повитель в печь подавать?

— На месте жечь.

— Лаконизм приемлем в сочетании с ясностью, — с легким раздражением сказал Балатьев, не поняв, что имеет в виду мастер.

— Видел я, как это делали в синячихинском доменном, — без лишних слов принялся объяснять Суров. — Стружка масляная, есть чему гореть. Мазута подольют, разожгут — она раскаляется, размякает, под своим весом садится. В результате — плотный ком.

— Сильно окисленный, — добавил Балатьев.

— Да. Но лучше окисленный ком, чем неокисленная солома.

Привыкший к разного рода подвохам со стороны Кроханова, Балатьев прежде всего подумал, не решил ли Суров высмеять его. Интересно будет выглядеть попытка инженера зажечь металл и сплавить его на открытом воздухе. Однако до сих пор никто из коренных уральцев не позволил себе посоветовать ему что-либо дурное или зло подшутить, да и вообще всякого рода измывательства над человеком здешним людям чужды. Кроме того, не придумал же такое Суров, собственными глазами видел, как это делается. Так почему бы не испытать, тем более что риска тут особого нет, а эффект может быть большой.

Не сходя с места, Балатьев подозвал двух грузчиков, объяснил задачу. Носить мазут в обязанность грузчиков не входило, но на что не пойдешь ради того, чтобы избавиться от муки мученической…

Быстро притащив несколько ведер мазута, грузчики вылили его под стружку. Загорался мазут на холоде долго и неохотно, но все же запылал, ввинчивая в воздух столб густого черного дыма.

Лица грузчиков засветились надеждой в удачном исходе опыта. Начальник еще ни разу не подвел их, ни разу ни в чем не ошибся. Даже диск из мягкого железа пилит у него твердую рельсовую сталь.

Ждать конца необычного эксперимента было долго, а мороз стоял лютый, за сорок. Николай пошел домой.

Поздно вечером, прослушав сообщение Информбюро о продвижении наших войск на ряде участков Западного и Юго-Западного фронтов без указания конкретных населенных пунктов, Николай поцеловал приготавливавшуюся ко сну Светлану и решил отправиться на завод главным образом для того, чтобы посмотреть, как ведет себя подожженная стружка, а заодно принять вечерний рапорт, что делал теперь редко. Уже с пригорка, откуда территория завода просматривалась целиком, увидел он вместо одной огненной точки целых шесть и обрадовался несказанно. Грузчики подожгли и остальные кучи, решив полностью разделаться с опостылевшей стружкой.

Однако лицезреть плоды их деятельности Николаю так и не пришлось. Едва он появился в проходной, как дежурный вахтер передал наказ директора немедленно связаться с ним. Николай зашел в прокуренную до черноты и натопленную до одури дежурку, вызвал Кроханова.

— Дуй ко мне, да побыстрее! — распорядился тот. — Одна нога там, другая здесь!

Николай пошел в заводоуправление, пытаясь понять, чем прогневил директора. Стружку сжег? Вряд ли это могло так обеспокоить его. Стукнул кто-то, что часть железа при этом окисляется? Не исключено. А в общем, размышлять на эту тему было бесполезно. Фантазия директора насчет козней неистощима, предугадать, под каким предлогом и с какой стороны нанесет он удар, было почти невозможно.

Подумал только, что, вероятно, Кроханов звонил ему домой, и теперь Светлана волнуется, теряясь в догадках, чем вызвана такая поспешность.

Не дождавшись приглашения, Балатьев — как был в полушубке, только кепку снял — умостился на стуле перед столом.

— Про что наркому писал? — подержав его под своим увесистым взглядом, спросил Кроханов. Не дав опомниться, поторопил: — Давай-давай, не жмись, чеши напрямки.

Однако Балатьев с ответом не спешил. Он уже набрался ума-разума и теперь прикидывал, как бы спервоначала прощупать противника.

— Выложу, — согласился с обманчивой легкостью. — Только откровенность