— Опять раскидала свои бесовские книжки! — кричит мать.

К матери ходит учительница из школы, в которой учится девочка.

К матери ходит старшая вожатая пионерской дружины.

С матерью говорят соседки.

Не помогает.

Ожесточаясь, она кричит:

— Моя дочь! Не отдам…

И девочка просит:

— Не трогайте маму! Она — хорошая…

Девочка жалеет мать.

Так они и живут вместе. Старшая работает, хорошо работает. Она платит за квартиру. Она кормит и одевает девочку. Не хочет, но всё же покупает ей учебники. И молится кому-то, чему-то очень мрачному, отнимающему радость, свет.

Так идет жизнь в этой маленькой семье, — жизнь, в которую вмешался боженька.

БЕРЕГИТЕ ДЕТЕЙ!

Девятилетний Женя выглядит шестилетним, так он мал и худ. Как будто кто-то мешал ему расти, развиваться. Вы говорите с ним, и убеждаетесь, что он с трудом, с мучительной задержкой складывает слова.

— Это у него пройдет, — сказали мне в детском доме, воспитанником которого Женя стал совсем недавно. — Он хороший малыш, но еще не пришел в себя.

Несчастье этого хорошего малыша заключалось в том, что он жил вместе с родной матерью, Валентиной Ивановной.

— Женя, ты бы хотел вернуться к маме? — спрашивают у малыша.

— К другой? — говорит он осторожно.

От товарищей по школе он узнал, что есть другие матери, и вот готов вернуться… но не к своей. К другой!

Родная мать выгоняла его из дому в шесть-семь часов утра и уходила на работу. Выгоняла в любую погоду, даже в самые жестокие зимние морозы:

— Ведь в комнате вещи… Вдруг уйдет, а дверь останется открытой…

Она возвращалась домой поздно, иногда и после двенадцати часов ночи. Только тогда прокрадывался за нею в комнату замерзший, голодный, смертельно уставший малыш. И сразу же сжимался в комок, принимая на свое худенькое тельце неизбежные побои.

В свое время мать сумела получить по ордеру вместо тринадцатиметровой комнаты двадцатиметровую, и только потому, что у нее ребенок. Общественные организации завода, где она работает, устроили малыша сперва в круглосуточные ясли, а затем в круглосуточный детский сад. Там мальчик жил в тепле, окруженный заботой.

Но пришло время поступать в школу. Он, как и положено, вернулся к матери. И все два года, прошедшие с того дня, когда он вернулся к матери, он был как бы зажат в тяжелой, неумолимой руке.

Когда его взяли в детский дом, Женя стал оживать, выпрямляться. Как проникновенно произносит он простое слово: суп. Его кормят. Никто его не гонит. Не бьет. С ним ласковы и внимательны, даже чуточку внимательнее, чем с другими детьми.

* * *

…Молодая женщина двадцати восьми лет явилась в суд. Там по заявлению отдела народного образования решалось дело о лишении ее родительских прав.

Женщина принарядилась, — голова кокетливо повязана шелковой косынкой. Но из-под надвинутой на лоб косынки смотрят угрюмые, холодные глаза.

— Признаю лишение материнства, — говорит она с готовностью, даже с поспешностью…

Будто боится, что не успеет сказать об этом. — Но, может, вы любите своего мальчика? Она пожимает плечами:

— Нет, зачем же?

Свидетели называют ее:

— Эта женщина.

Судья называет ее:

— Ответчица. Все избегают назвать ее матерью. Суд лишил «эту женщину» родительских прав, выселил из комнаты. Ребенка передали в детский дом.

Лишение родительских прав она встретила как дар судьбы, как избавление от тяжелых обязанностей.

Против выселения она яростно протестовала:

— Не имеете права!

Когда она выходила из зала судебных заседаний, от нее все сторонились. Вокруг нее образовалась пустота. Это ее не беспокоило, как не беспокоило и лишение родительских прав. Но придет, обязательно придет день, когда она почувствует тяжесть, ужас одиночества. Что может быть страшнее такого одиночества — при живом сыне?

И ни один голос не поднимется в ее защиту.

Она сама выбрала свой путь и свою судьбу.

Детей нужно охранять. Всеми силами нашего общества. И не только в таких особых, чрезвычайных случаях, но и тогда, когда их оскорбляют дурным примером, равнодушием.

Дети — это зримое бессмертие!

ПОДВИГ ЛЮБВИ

В тяжелые дни блокады в Ленинграде были люди, которые, сами шатаясь от слабости, находили в себе огромные душевные силы и брали в свой дом осиротевших детей. Это и не назовешь иначе, как великим подвигом любви.

…Работница железной дороги шла из Павловска в Ленинград. Враг в эти дни наступал с особой яростью. На всех путях, ведущих в город, рвались снаряды. Женщина очень устала, ей было очень тяжело. Дойдет ли? На дороге она увидела двух девочек, двух сестричек, жавшихся в ужасе друг к другу. Казалось, у женщины не хватит сил, чтобы спасти самое себя. А тут нашлись силы сразу для всех троих — для девочек и себя.

Затем они, потерявшие родителей, стали ее детьми, она — их матерью.

Я знаю и другую женщину — работницу текстильного комбината имени Кирова. В 1941 году, в начале войны, она увидела на дороге маленького мальчика. Горели дома. Работница подняла плачущего ребенка и понесла его на руках в свой дом. У нее появился сын, а ребенок перестал быть сиротой.

И вот еще одна ленинградская мать.

…Евгения Александровна не решается ни о чем рассказывать в присутствии девочки, а та не хочет ее отпустить.

— Ну ты, мамин хвостик, — говорит она Леночке, — я скоро вернусь…

И девочка, улыбаясь, выпускает ее руку. Она привыкла к этому шутливому и ласковому прозвищу.

Евгения Александровна рассказывает:

— Вы хотите знать, как произошла наша встреча? У меня было большое горе — умерла пятнадцатилетняя дочь, Наташа. Меня разбил паралич, я лежала в больнице. Иногда на кровать присаживался врач, беседовал со мной. Он не утешал, нет. Он ничего не советовал, только рассказывал. С внушенной мне мысли о еще более тяжкой участи осиротевших детей, нуждающихся в матери, началось мое выздоровление.

Выйдя из больницы, Евгения Александровна твердо решила взять на воспитание осиротевшую девочку. Ей хотелось, чтобы эта девочка была похожа на ее покойную дочь, на Наташу. Она искала. Ходила в детские дома, смотрела на детей, выбирала. У этих детей уже был кров. Многие из них были очень привлекательны: окрепшие, с живыми ясными глазами. И всё же Евгения Александровна продолжала искать.

Ей рассказали, что демобилизованный солдат, вернувшийся из военного госпиталя, привез с собой пятилетнюю девочку, найденную на дорогах Литвы. Он вез ее, завернув в шинель, так как на ней было одно только рваное платьице.

— Я увидела эту крошку, — рассказывает