по нем панихиду?
– А ты разве пел?
– Отпою завтра. Джюро был под клятвою, как и все вы: да его развязал тот же, кто и связал – сам светый Петар, да му е милость!
– Развязал-то, может быть, и развязал; да, видно, не совсем! Отчего же бедняга мыкал жизнь свою так, что глядеть было тошно? Ведь он шатался по свету, словно упырь; не знал покою ни днем, ни ночью, ни дома, ни на чужбине. То пустится в богомолье. Уж где он не был! И на Студенице, и в Дечанах, и на Святой Горе, только что не в Ерусалиме. А что вымолил? Стало, Бог молитв не принимал! – То пушку на рамо, да против турчина. Лезет, бывало, на смерть, а смерть от него! Слава Богу, что наконец прибрал!
– За-Бога, Марко! – сказал поп Вуколе, возвысив голос. – Ты лепечешь, как сорока, а еще сенатор! Будто ты не знаешь, какая тому была причина? С кем случалась такая напасть, как с Джюро? Ты меня рассердишь!
Любопытство мое возбудилось в высшей степени.
– Сделайте милость, – сказал я, – расскажите мне историю бедного Джюро. Что с ним такое случилось? Пожалуйста, расскажите, если это вам не в тягость.
Марко взглянул на попа Вуколе.
– Вот он расскажет. Он знает лучше.
– Нет, рассказывай ты, – отвечал поп Вуколе. – У тебя язык длиннее. Только, смотри, не заговаривайся.
– Пожалуйста, господине Марко, – повторил я, чувствуя, что от него скорее дождешься рассказа, чем от его сурового собеседника.
– Хорошо, я расскажу, – сказал Марко, – расскажу, как знаю и как умею! Вот видишь ли, господине мой драгий: это было назад тому лет пятнадцать, или около – когда мы при старом Владыке были еще на всей своей воле…
– Когда не было еще суда и правды, – прервал поп Вуколе с прежним хладнокровием.
– Ну да – так – по-твоему: до суда и правды. То-то было время, господине, дивное время! Такого времени уж не воротится! В это-то время – а ты знаешь, господине, что такое по- нашему бсвета?..
– Знаю, – отвечал я.
Осветою называется у черногорцев кровавая месть за кровь, передаваемая из рода в род, семействами и целыми племенами; то же, что вендетта у корсиканцев.
– Хорошо, что знаешь, – продолжал Марко. – Теперь посмотри в окно. Видишь там, насупротив, через речку – кучи и церковь. Это племя нашей нахии, которое называется Сбтоничи. Вот между этим племенем и нашим, то есть Болевичами, в то время, о котором я говорю, была старинная, непокойная освета. Уж то-то бывало тешимся – то мы, то они, как случится! В иной раз мы нагрянем к ним в гости: жги! пали! руби! Нет милости ни старому, ни малому. Такой, знаешь, закон, что мужское будь хоть грудной ребенок, хоть старик во сто лет – коси, да и только: женского лишь не смей трогать. Глядишь, они жалуют отблагодарить за посещение: опять та же история! Сколько раз, бывало, сиживали мы здесь, вот именно здесь, в этой каморе! Сидим, да отстреливаемся в эти щели – видишь ты их?
Я огляделся кругом и увидел в стенах множество дыр, которых прежде не заметил. На некоторых из них еще виднелись следы густой копоти, без сомнения, от пороха.
– А за что началась меж вами такая непримиримая вражда? – спросил я. – Кто был первый виновник?
– Бог про то знает, – отвечал Марко. – Я не знаю. Не знал и отец покойник. Думаю – знал ли полно дед? – Это началось давно, очень давно. Был я еще момчич, когда старый Владыка при какой-то напасти, кажется, как Француз заратил Приморье и задумывал пробраться в наши горы – так, я говорю, старый Владыка начал уговаривать нас, чтоб мы, ради общего врага, бросили нашу вражду, рассудились бы полюбовно, кто кому должен, да и покончили б вечным побратимством. Послушались Владыки, собрали кметей, стали допытываться. Что ж ты думаешь? И тогда уж никто не знал, из-за чего взялась освета! Только один старый старик, больше ста лет от роду, вспомнил, что слыхал от отца, будто был вот какой случай: девойка наша, из Болевичей, ходила зачем-то на Будву, Будва тогда еще была за Млетчанами; вот и обидь ее какой-то латин недобрым словом, а тут случился момак из Сотоничей, да не заступился; пришла домой девойка и ну куковать и на латина и на Сотонича; отец ли, брат ли, схватил пушку, да на освету; на дороге попался первый Сотонич – паф! вот и пошла потеха! – Оно, может быть, точно так было, да никто не поверил. По закону надо, чтобы присягнули двенадцать свидетелей, что всё было так, а тут старик был один, да и тот отнекивался от присяги: я, говорит, сам не видал, а, помнится, слышал! Так дело и осталось нерешенным! – Чтоб угодить Владыке, взяли веру, то есть замирились на время. Пошли вместе на француза. Заратили всю Боку: воротились назад, и опять за прежнее. При первом случае мы вспомнили, что Сотоничи остались нам должны головою. Там мы им опять задолжали. То мы им, то они нам! Чудное было время, господине! Ей! чудное – тако ми светога Василия под Острогом!
– Ну, а Джюро? – сказал я, прерывая восторженные воспоминания сенатора.
– Джюро был славный момак, красота нашего рода и племени. Ему было уж лет двадцать – так, кажется! Ты лучше это знаешь, поп Вуколе; ты ведь крестил его…
– Он родился, – отвечал поп Вуколе, – когда мы были под Дубровником с русскими. Отец его, мой побратим, пал возле меня, пробитый навылет французскою пулею. Я взял всё, что было при нем, и, когда мы воротились домой, пошел ко вдове отнести печальную весть и наследство. Подхожу к хижине: бедняжка, ничего не ведая, идет, распевая песни, с горы с тяжелой вязанкой дров, да несет в переднике ребенка, которого только что успела родить там, на горе. Мне стадо жаль момчича, родившегося уже сиротою. Я окрестил его и тут же взял себе за сына.
И поп Вуколе глубоко затянулся из своей трубки, как будто вознаграждая себя за такую длинную речь.
– Да, лет двадцать было ему тогда, – продолжал Марко. – Молодец собою: пригож, статен, словно девойка, и храбр, как лев. В нашем племени уже были проложены две или три песни про его подвиги против турчина.
– Знал и книгу учить, – примолвил поп Вуколе опять, увлекаясь невольною разговорчивостью, – да знал не хуже архимандрита Петрония. Всякой дар дался ему от Бога.
Учить книгу называется у черногорцев – уметь читать.
– Старый Владыка был упрям, – продолжал Марко. – Бывало,