Надоели ему наши потехи. Вот однажды в большой светач, кажется, о Спасове Дне, когда народ со всех сторон собрался на Цетине на литию, Владыка поднял крест, да и заклял всех кровников, особенно наши оба племени: «Будь, – сказал, – анатема – проклет, кто станет продолжать освету, кто порушит мир и братство!». – Старики наши подумали, погадали и решили опять взять веру на бессрочное время. Да ненадолго! В Сотоничах, у главаря Секиры, была дочь Стана, лепота-девойка! Она приглянулась нашему Джюро. Момак был в порах: зачем не жениться? Послали сватов чутурою. Поп Вуколе сам, кажется, ходил кумом.

Поп Вуколе кивнул головой, в знак подтверждения.

– Что ж, господине мой ласковый? Старый Секира отказал наотрез, да еще с бесчестьем. Его род с нашим родом были самые лютые враги. «Не бывать, – сказал, – моей дочери за безкучником и безобразником, от зла отца, от горей майки!» – Взъярился Джюро, да и у всех Пламенцев закипела кровь.

Обида тяжкая всему роду! Положили силою увести девойку. Вот в одну ночь пять отважных момков, все Пламенцы, вместе с Джюро нагрянули на Сотоничи. Старый Секира почуял волков в своей овчарне; проснулся, да и уснул опять так, что уж не пробуждался; его зарубил один из момков, когда он кинулся отнимать Стану у Джюра. Брату девойки подстрелили ногу, и он остался на пороге дома, облитый кровью. Между тем всё соседство проснулось, кинулось в погоню. Удальцы пустились к устью Цермницы, где я и поп Вуколе поджидали с лодкою. Пули свистали уже над нашими головами. Но юнаки успели впрыгнуть в лодку, не выпустив добычи. Ударили в весла. Лодка пристала к Вранине, там, где ты, верно, видел развалины старого монастыря. Тут поп Вуколе тотчас же обвенчал своего крестника на Стане. Как нарочно пригодилась церковь, которую он только что направил.

– Эту церковь, – сказал поп Вуколе, – мы освятили накануне, с большою церемониею. Джюро был при мне дьяком и пел молитвы так умилительно, так сладкогласно. Я думаю, старые монахи так не певали. А говорят, были мастера, и было их много. До разорения монастырь был диво, красота. Восемь звонов висело на одном звоннике.

Он затянулся опять. Марко продолжал:

– Ну, какая же тревога поднялась на другой день! Опять пожары, стрельба, резанье! Владыка приехал скоро сам, чтобы наладить мир. В нашей церкви, вот что возле дома, он проклял зачинщиков смуты, не называя по имени. Однако известно, зачинщик был один Джюро…

– Не Джюро, а старый Секира, – возразил поп Вуколе. – За то он и издох, как пес, без покаяния. Джюро покаялся, и Владыка простил его: при мне допустил ко кресту и окропил водицею.

– Будь по-твоему, – отвечал Марко, – тебе лучше знать; мы знаем только, что Владыке удалось опять кое-как усмирить народ. Но в сердцах не было миру. Всё было до первого случая! Вот, однако, прошло года два в покое. Стана родила Джюру прекрасное дитя, мальчика. На крестинах брат Станы, который остался жив, только без ноги, в первый раз пришел в кучу к зятю. Они побратимились и покумились: то-то было веселья! Скоро после того турчин зашевелился, там на Мораче. Собралась и у нас стая юнаков: Джюро был, разумеется, первый. Славно погуляли они там, около Подгорицы и Спужа. Наконец, воротились домой с торжеством и богатой добычею. Надо ж было случиться, что в тот день, как им прийти, овцы бедной нашей вдовы, Мары Кыршкапины, забрались в винограды попа Мияйла в Сотоничах. Поп забрал овец и не хотел выдать без выкупа; а у Мары не было карантана за душой. Бедняжка начала жалобно куковать, рвать на себе волосы, кататься по земле – ну как делают обыкновенно жены, когда в беде. Наши юнаки встретили ее в таком виде там, внизу. Ретивое не утерпело. Они кинулись тотчас отобрать у хищника имущество вдовы. Это было около полудня, в самый жар. Поп Мияйло отдыхал под деревом, перед своей кучей. Жена его первая увидела вооруженную толпу, карабкавшуюся на утес, где стояла куча. Она закричала громко. Мияйло вскочил, увидел красные фесы меж кустов, и выстрелил так удачно, что Дано Пламенац, тоже наш родич, друг и побратим Джюра, пал бездыханный у его ног. Джюро обезумел от ярости, бешенство овладело всею толпою. Поп Мияйло, видя, что он один против целой дружины, пустился наутек. Юнаки кинулись в кучу. Там были только женщины, испускавшие крики отчаяния. Вот выскочил назад из кучи, кажется, Симо Берлин, с маленьким ребенком.

– Мужское! – вопил он в неистовстве, махая жалким твореньицем.

Джюро всё еще стоял возле трупа с помутившимися очами. Он увидел ребенка, выхватил его из рук Сима и бросил вниз с утеса. В ту ж самую минуту выбежала из той же кучи женщина, испуская дикие вопли, с растрепанными волосами. Это была Стана, жена Джюрова. Поп Мияйло был ей родной дядя по матери. Она пришла к нему утром того дня, и с ребенком – так, в гости. Джюро узнал ее. Но она его не видала: она видела только, как ребенок ее полетел стремглав вниз – и сама ринулась за ним в глубокую пропасть, усеянную острыми каменьями… К вечеру юнаки пришли домой, пригнавши с собой всех овец Мары. Джюро не пришел с ними. Он и не приходил совсем в Болевичи: по крайней мере, мы никогда его здесь не видали.

С тех пор куча его стоит пуста. Никто не входил в нее. Говорят, однако, что иногда по ночам слышны были в ней какие-то дикие стоны…

При этих словах с лестницы, ведущей к нам на вышку, высунулась усатая рожа, вся запачканная сажею, прикрытая каким-то дурацким колпаком.

– Марко! – произнес призрак ломаным сербским языком. – Что прикажешь делать с курами? Они убиты и ощипаны.

– Это вам для ужина, – сказал Марко, приподнимаясь со своего места. – Вот наш повар немац! Славный повар! Я сейчас пойду распорядиться. А между тем не угодно ли ракии или кавы?

Я отказался безмолвно.

Марко пошел по лестнице вниз. Со мной остался один поп Вуколе, который, также безмолвный, продолжал курить свою трубку. История кончилась. Верно, нечего было больше прибавить.

Я подошел к окошку. Там внизу, на небольшой полянке, собралось множество момков и девоек. День был праздничный. Унылый напев гусли давно уже смолк. Девойки кружились в пестром, веселом коле, распевая под звонкие переливы свирели:

– Не стой, драги, код мене:

Сад су люди джаволи,

О свачему говоре,

Но найвише о нама,