Он написал похвалу самому себе, где заявил, что Франческо Петрарка на смертном одре приподнялся на локтях лишь для того, чтобы из последних сил похвалить одно из его стихотворений, и сказал, что теперь он умрет спокойно, ибо у него появился достойный преемник… И довольно многословно описав все это, как бы делясь своей тайной, сказал, что он утомлен и больше не может!

Тем не менее на замечание других, что ему исполнилось всего пять-шесть лет, когда Петрарка скончался, он воскликнул:

– С кем я осужден разделять свой век!

ПОТРЕБИТЕЛЬНАЯ СТОИМОСТЬ… Тот длинноволосый, расставшийся со всеми своими иными личностями и вынужденный теперь быть только поэтом, не показал себя с лучшей стороны, его сочинение получилось нудным и высокомерным… То, что он написал на бесценной бумаге, можно было в лучшем случае подсунуть под что-нибудь жареное, чтобы впитался излишек жира…

А это само по себе немало – только один такой лист превращает обычное мясо или жареную дикую утку в пищу богов! Амброзия и нектар с Парнаса, возможно, даруют бессмертие, но могут наскучить. Но даже тот, кто внимательно следит за своим здоровьем, не имел бы ничего против того, чтобы у него на столе время от времени появлялись румяные ростбифы или хрустящие жареные утки, полежавшие на листе бумаги, чтобы стать более постными.

ОБО ВСЕМ… Третий затерялся в мыслях, увлекся природой, порхая, словно бабочка… Оказалось, что в письме он писал обо всем, но только не о том, ради чего был нанят… Когда ему напомнили, он грубо пробурчал:

– Ну и что?! Я тоже не всемогущ!

ЧТО БЫ СКАЗАЛ ОВИДИЙ… Четвертый, хоть и требовал, чтобы ему заплатили заранее, всего лишь что-то черкнул пером, сказал, что не хочет быть сводником, а позже, после обеда, добавил, что на нечто подобное никогда бы не согласился, даже если бы ему грозила голодная смерть…

Затем, утонченно отрыгнув, продолжил о том, что все это неприлично, что это оскорбление для него и для всего поэтического Пантеона, что он не может работать по заказу… Ему всегда чуть-чуть не хватает, чтобы его увенчали лавровым венком, а однажды его почти что допустили до участия в конкурсе на звание «Poeta laureatus»…

Сказав в заключение, что ему нужен «высший мотив», а не какая-нибудь «синекура»[26], хотя если найдется меценат, который разбирается в искусстве и в поэзии, он не прочь получить от него десяток пиастров. Но если сейчас неподходящий момент, то он согласится и на пять, а остальное можно получить позже… Чтобы не было недоразумений, он творит не ради денег, художник должен мучиться, терпеть насмешки, поругание, позор, изгнание…

Короче говоря, он творит, как сказал бы Овидий (к сожалению, он не помнит, что именно тот сказал), но в любом случае он подтверждает сказанное, более того, он без колебаний поставил бы свое имя и свою фамилию, подписывая все поэтические опусы Овидия… Вместе с тем это пример того, как следовало бы писателям поддерживать друг друга, помогать друг другу. Он совершенно уверен, что если бы вдруг получилось наоборот, Овидий бы то же самое сделал и для него, наверняка бы подтвердил своей подписью все его труды.

ВЕРСИФИКАЦИЯ… Пятый и шестой с самого начала пути в Амальфи не просыхали и даже в письмах, одурев от вина, на пару, но с помощью прекрасных стихотворных выражений, все время несли вздор. Тут ничего нельзя было понять… Кроме того, что они не стесняются употреблять вульгарные слова…

И кроме того, что вина можно было бы принести еще… Немного. А чтобы парни, отвечающие за припасы, не появлялись каждую минуту, пусть сразу тащат чуть больше. В конце концов такие дни позади, можно хлебнуть как следует! Пятый начал безупречным шестистопным размером:

– Коль винца напиться, жизнь быстрей промчится…

А шестой мастерски закончил версификацию:

– Чтоб ей провалиться!

ВСЕГО ДВА СЛОВА… Седьмой же вымыл руки, но кроме первого слова, «Introduzione»[27], дальше не продвинулся… А потом и его решительно перечеркнул, снова вымыл руки, решив еще немного поразмышлять перед тем, как на другой странице начать слово «Conclusione»[28], и на нем и закончить.

КРАСНОРЕЧИЕ… Восьмой летописец так разошелся, что заполнил весь лист с обеих сторон, а оказалось, что не начал даже введения… Отчасти потому, что был таким ненасытным, а отчасти потому, что наслаждался тем, что ему завидует седьмой.

СОН… Девятый же был слишком объят страхом, боясь снова увидеть тот свой сон, в котором будет исколот разными перьями… И он даже сочинил об этом короткое произведение… А в конце ему пришло в голову нечто еще более страшное… Что, если перед пробуждением ему не приснится, что его ощипывают? Что, если он вернется из сна со всеми перьями?.. И нельзя будет определить ни по виду, ни по голосу, что это за птица, если вообще кто-нибудь услышит его крики…

ОСТАВАЙТЕСЬ ТАМ, ГДЕ ВЫ ЕСТЬ… Десятый, возможно, и был одаренным, однако не придумал ничего, чем остался бы доволен. Он выглядел подавленным.

В какой-то момент, когда он встал, летописец спросил его:

– Куда ты?

А тот в первый раз с начала похода произнес:

– Оставайтесь там, где вы есть, я пойду размять ноги…

Но он не вернулся. Хотя после обнаружили, что далеко он не ушел… Его действительно нашли с вытянутыми ногами, еще теплым, повешенным на какой-то шелковице. Все девять писателей в первый раз с начала похода были едины в одном – они были потрясены:

– Ай-ай-ай – навсегда нас осрамил! Неужели нельзя было найти какое-то благородное дерево? Кедр, кипарис, одинокую сосну… А так он висит на черном тутовом дереве!

Пока его спускали на землю, кто-то неуместно пошутил:

– Тяжелый, однако. Хороший урожай!

Тут кто-то заметил, что в правой руке самоубийца кроме измятого десятого листа бумаги сжимал серебряный наперсток. Когда лист бумаги высвободили из хватки смерти, на нем обнаружили наказ: «Спросите Витало. Он один все видел!»

Таким образом выяснилось, что одиннадцатый лист, хоть и не был совершенным, но оказался полезен…

ТОГДА СТАЛИ РАССПРАШИВАТЬ ВИТАЛО… Девять писателей один за другим ввалились в мельницу, и каждый, перебивая друг друга, разными способами задавал один и тот же вопрос:

– Расскажи нам…

– Диктуй…

– Что мне написать, говори!

А он, с телом, сбитым, как у барана, кучерявый, как баран, с полуопущенной головой и полным ртом из-за того, что