Я взяла отпуск, все время слежу здесь за работами, сама не знаю зачем. Время от времени приезжает Аманда побыть со мной, но ненадолго. Она спросила у рабочего, вывозят ли они обломки на специальные свалки. «Конечно, синьорина, – ответил тот, – закон есть закон».
Вместе с задней стеной бытовки пали надписи красной краской буква за буквой. «УБЕЙТЕ ЕГО» превратилось сначала в «ТЕ ЕГО», потом в «ГО». Вирджиния и Таня тоже исчезли – сначала имена, следом и вторая строка, с пожеланием вечной жизни.
Остался только бассейн. Экскаватор кружил вокруг нас, возил землю. Стенки бассейна понемногу обнажались, и их тут же сносили. Когда дошли до дна, работники надели наушники и начали орудовать отбойным молотком. Мне шум и грохот от обломков горных пород вовсе даже не мешал. Настолько меня захватило ощущение приближающегося конца, ощущение завершения.
Отец вчера приезжал посмотреть, как идет дело. На его глазах загрузили в грузовик последние обломки и трубы. Если смотреть стоя на краю, яма казалась огромной.
– Вот оно – самое страшное безумие в жизни Освальдо, – признал отец.
– Ты же всегда его покрывал, – ответила я.
– Для друга и не такое сделаешь. Иногда приходится идти на то, на что даже ради своего ребенка не пошел бы.
Аманда тоже приехала.
– Привет, дедушка, – здоровается она, потом сразу переходит ко мне: – Слушай, если завтра привезут землю, мы можем засыпать яму сами.
– «Мы» – это кто? – удивился отец.
– Я и она, хоть немного сэкономим.
Отец не сдержался и захохотал.
– Я и она… Это вам не массаж делать и не записочки писать. Посмотрел бы я на вас, с вашими-то нежными ручками. Завтра приеду обязательно.
Завтра – это уже сегодня.
Рабочие выгружают землю на площадку неподалеку, немного закидывают в яму. Остальное наша забота, так захотела Аманда. Она позвала нескольких ребят из альпийского клуба помочь нам. Всего собралось человек шесть-семь, вооруженных лопатами, мотыгами, граблями. Аманда среди тех, кто работает внизу, она вспотела, волосы собраны, ноги ниже шорт все в грязи. Они с ребятами разравнивают землю, с силой утаптывают ее, чтобы будущая почва была твердой. Я бросаю землю сверху. Сегодня же вечером мозоли, уже появившиеся на руках, полопаются, будет больно.
– Посмотри на свою дочь, похоже, она оправилась от удара, – удивляется отец.
Я киваю. Надеюсь, но не верю: Аманда живет моментами. А потом снова проваливается во что-то, чего не знает или не говорит.
Отец наблюдает за ней с любопытством. Потом не выдерживает, подходит к краю ямы: «Вы что, не видите, что по обоим бокам пусто? Туда подгребайте, а не только в центр». Он размахивает руками, показывает, где ямы.
Ребята останавливаются, озадаченно слушают его. Слушаются. Они неуклюжие, но они залатывают шрам на лугу, а может, вместе с ним и ту рану, которую все мы носим внутри тридцать лет.
В час я раздаю бутерброды, их сметают за две минуты. Надо было брать побольше, в горах голод сильнее.
Осталось немного. Нужно только немного уплотнить поверхность. Теперь отец участвует лично, топает ногами, бьет лопатой: что-то вроде пародии на танец. Топ, топ, пум. Там, где шло рябью отражение неба и леса в воде, где я плескалась с туристами на глазах у Дораличе, теперь лежит эта земля, такая черная, девственная.
3
Аманда уехала неделю назад, а я никак не привыкну к ее отсутствию. Вчера я купила ей рисовое молоко, которое она не выпьет. Перед ее отъездом мы поссорились: она уже стояла с рюкзаком на плечах, но мы никак не могли перестать ругаться. Она предупредила меня едва ли не в последний момент, как обычно. А могла вообще не предупредить, если бы я не спросила, не собирается ли она вернуться в университет: уже сентябрь. И тут выяснилось, что она уезжает. Так я и узнала.
Как далеки порой мысли наших детей от того, что мы себе представляем. Вся эта ложная гармония с ними – не более чем воспоминание о том времени, когда они были маленькими.
Ей совершенно не интересно корпеть над учебниками. Ее не интересует специальность, которую она выбрала, к тому же она не получила и двадцати зачетных единиц. Она призналась мне в этом спокойно, без всякого стыда. Это мы с ее отцом зациклены на дипломах. Она смотрела на меня с чувством превосходства, а может, даже презрения.
Я взяла штурмом свой маленький мир, оторвалась от земли и теперь живу в поселке. У меня своя клиника в центре. То, что важно для меня, так мало значит для моей дочери. Работа, которой мы наполняем жизнь. Мои невеликие, но все же достижения, банковская карьера ее отца. Ничего из этого она не ценит. Не дипломы определяют, кто ты.
Она уехала на месяц, время сбора винограда. Теперь она где-то там, собирает гроздья вердиккио на холмах Джези. Как будто в Абруццо винограда нет и пособирать нечего.
Аманда сказала, что ей надо заработать минимум на осень и зиму. Она не знает стоимости жизни.
Может, еще передумает. Изнуряющая работа под палящим солнцем, липкий сок стекает по рукам, смешивается с потом, приманивает ос. А может, только мы, деревенские, по-прежнему считаем, что работа руками заставляет ценить образование.
Когда Аманда училась в школе, в эти сентябрьские дни мы покупали учебники, записывали ее в бассейн или на художественную гимнастику. Сегодня я ничего не могу за нее решить, она напомнила мне об этом перед отъездом.
Я не знаю почему, но, чтобы услышать ее, я мысленно вернулась в ту миланскую ночь. Она ранена, одна, на улице. С большим опозданием, но я даже попросила у нее прощения. Мне жаль, что я не приехала к ней на следующий день, я до сих пор не могу себе этого объяснить. Пару секунд Аманда молчала. «Это бы ничего не изменило», – ответила она тогда, но для меня самой это не оправдание. В некоторые моменты необходимо присутствовать в жизни детей, даже если это кажется бесполезным.
Аманда вынесла из комнаты уже собранную большую сумку, потащила ее к двери. Мне не о чем беспокоиться. Она подтянула лямки рюкзака, встряхнула его на спине. Еще на какое-то время приковала мой взгляд к двери, затем развернулась и ушла.
Ее решительность произвела на меня впечатление. Эти ее острые края со временем обтешутся об реальность.
Вечером пришло от нее сообщение. Она добралась, поспала с другими сборщиками в большом фермерском доме среди виноградников. Улыбающийся смайлик и гроздь винограда. «Спокойной ночи», – написала я немного погодя.
Несколько дней назад я призналась Рубине, что сейчас мне, наверное, не хватило бы смелости завести детей. «Ты так говоришь, потому что злишься», – ответила она.
Ее отцу я написала письмо. Вскоре раздался звонок, Дарио беспокоился. Я не могла говорить, попросила перезвонить позднее.
«Она больше не может терять время, – горячился Дарио. – Годы идут, другие движутся вперед, занимают хорошие места». Я узнаю это его взволнованное дыхание. Он не понимает, что Аманда не участвует в этой гонке. Насколько иначе дети выглядят издалека. Размытые, неточные. Нереальные.
Он был так расстроен, что я не смогла сказать ему кое-что. Я записалась на прием к адвокату по поводу развода. Я напишу ему на днях, он согласится.
Он говорит, что поедет на виноградники, поговорит с Амандой, попытается ее переубедить. Что ж, понадеюсь с ним вместе, но надежда такая слабая. Как и он, я не могу смириться. Я не могу принять, что моя дочь добьется меньшего, чем я. Каждый ее отказ от чего-то – это мой провал.
А пока она там. На месяц я свободна от ответственности, можно вздохнуть с облегчением. Я свободна от нее. Я думаю об этом, и мне сразу становится стыдно. Волна чувств топит меня. Я вижу, как она ходит между шпалер, ее волосы собраны, но пряди то и дело выбиваются. Она
