местного супермаркета, поэтому мне было бы совсем легко не ошибиться в том, что она несла на почту новые платья, чтобы разослать их покупательницам. Такие же жены священников, угодившие по назначению службы мужей в далекие, прежде всего от всякой земной власти, приходы, они проводили время за занятиями с детьми и просмотром социальных сетей, еще за молитвой и в разных событиях церковной жизни. Как знать, может быть, они удостоились необъяснимой благосклонности бога, который позволил им родиться в век интернета и провести свою жизнь здесь не так скучно, как женщины той же судьбы полтораста лет назад. Все же на границе зимы Верхняя Волга становится не самым легким местом для человека. В этом вечном покое много пустого неба, но как будто мало под ним земли, то есть места человеческой жизни, и земля та бедна и глуха. Вечерними пасьянсами вряд ли пробьешь эту глухоту.
Анастасия шила платья, а ее подруги и другие женщины из приходов их мужей эти платья покупали. Будто фланелевые ангелы, такие же двумерные, как на иконах, платья разлетались между церквями, связывая эту землю куда более прочными нитями, чем даже «Почта России», которая их доставляла. Херувимы, укрепленные в нужных местах флизелином, касались своими тканевыми крылами разных точек на постледниковой пустоши, часть которой называется Россией, как спичкой касаются свечей. И эти точки на тысячах квадратных километров мертвой травы и хилых болотных лесов снова появлялись как Кашин, Пошехонье, Калязин, Кимры, Горелово, Погорелово и прочие. Даже Весьегонск переставал быть набором букв на лобовом стекле междугороднего автобуса, застрявшего в заторе на МКАД.
Вечером Анастасия и ее сын шли из магазина. Я увидел их на пешеходном переходе у храма. Ребенок нес набор карандашей и альбом для рисования.
Они узнали мой автомобиль и помахали приветственно. Я опустил стекло.
— Домой? — спросили они меня.
— В Москву, — ответил я, — домой, да.
2
Вряд ли платья Анастасии когда-либо отправлялись в Чувашию, на Среднюю Волгу. Во всяком случае, о них ничего не знала Дина, работавшая художником по костюмам в республиканском театре.
Мы сидели в кафе на берегу Волги, Атăл, в котором зимой за компьютером проходили мои будни. Кроме костюмов Дина занималась рисунком, и я иногда покупал ее картины. В основном сюжеты с чувашскими девушками на речном пляже в филиграни ивовых листьев, ряби воды, рыбацких сетей, осенних паутинок. В них как будто звучала верно найденная нота, и я ее отчетливо слышал. В этот раз я забирал девушку за шитьем не по-земному тонкого пеньюара.
Дина сняла с лица налетевшую осеннюю паутинку. У края воды в выброшенной на песок капроновой сети чайки искали моллюсков-перловиц. Небо было по-чувашски теплым и желтым. Закат в Подмосковье в это время тоже красив, но имеет другой цвет, а именно цвет сильно разведенной марганцовки. Впрочем, октябрьский закат короток, что там, что здесь. Несколько лет назад мы познакомились в Москве, в съемной квартире в Госпитальном переулке, где студенты ВГИКа решили отметить Масленицу. Кто-то из них знал мой номер.
Я не знал, что рассказать интересного художнице, поэтому заговорил о костюмах, то есть о платьях жены священника Анастасии.
— Мне просто не хватает в этих платьях цвета, — сказала Дина через какое-то время, посмотрев множество их фотографий в соцсети.
— Цвета как символа?
— Цвета как движения внутри конфликта. Есть, например, красный, довольно эгоистичный цвет. Цвет крови, самое банальное. Немного черного уменьшит его эгоизм и жестокость по отношению к другим цветам. Кроме того, получится довольно красивый оттенок вина.
— Чувашское вино — это бычья кровь. В ней как будто много черного, много вашей земли, хура ҫĕр.
Дине, очевидно, становилось скучно, да и холодно тоже.
— Это не мои мысли. Но все действительно так и есть, — сказала она наконец.
— Тебе не тесно в Чебоксарах?
— Нет. Здесь мой театр, улица, по которой хожу на работу, Волга, все времена года с их красками. Зеленые жуки-бронзовки в начале лета, какие-то белые цветы, потом вишня, которая здесь повсюду. Потом вот осень.
— А язык?
— Честно говоря, я плоховато его знаю. Я редкий вид чăваш, у которого нет деревни, слава богу. Так что мне важнее то другое, что здесь есть. Ну и не очень переношу московский климат.
«А я его не замечаю», — подумалось мне. Мы посидели еще немного. Стемнело, и баржи на фарватере Волги казались уходящими в разные стороны китайскими кварталами в их желтых лампочках и гирляндах. В черной толще неба над другим берегом, Марий Эл, то погружался, то выбирался космический спутник.
— А военная форма? — спросил я.
— У военной формы нет никакого цвета.
3
В голубом храме на северной стороне Клинско-Дмитровской гряды шла воскресная служба. Снаружи начиналось невнятное октябрьское утро. Оно отличалось от ночи круговым градиентом вокруг светло-серой точки, которой было солнце над крышей супермаркета. Внутри храма сухое тепло от батарей-гармошек и влажное, человеческое, обильно поднималось к нарисованным под куполом облакам, отчего проснувшаяся бабочка-крапивница с летней легкостью порхала на его волнах.
В первом ряду прихожан стояли жена священника Анастасия и несколько их детей. Я и не знал никогда, сколько их точно, узнавал только мальчика-художника. За ними темной массой стояли русские женщины в своих печальных нарядах холодного сезона, цвета земли и побитых снегом листьев, редкие местные бизнесмены в бликующих кожаных куртках, еще более редкие школьники в чем-то ярком, вплоть до неонового, и в той же мере дешевом. Кто-то шевелился, собирал огарки свечей. Провинция при своей ноябрьской гамме узнается по паре мазков.
Бабочка-крапивница под небесным сводом и херувимы на нем, снова почти ненастоящие, нарисованные, могли бы увидеть в этом ненастном людском кругу еще одного человека, как будто военного. Но, кажется, его совсем никто не замечал.
11
Ноябрь / Чÿк —
жертвоприношение
Досааф
Старый город затопили за библейские шесть дней. На седьмой же день тысячи тонн волжской воды уперлись в стену шириной четыре километра и пошли вверх. А поднявшись, разошлись по сторонам. Больше, конечно, по марийской, левой, луговой. Но и по правой, где стоял древний город, тоже. Там всплывали не сосновые шишки и брусничный мусор, а негодные галоши, бутылки, кошки — все городское. На седьмой день через арки колокольни проплыло разбитое корыто.
Тогда шел месяц ноябрь, хотя и тепловатый, как вспоминают, но зверь, скот и человек находились всяк на своем зимнем
