Я написал жене в мессенджере: «Лена, а что, если баранье пиво — это большая перезагрузка, как у компьютера, когда он вспоминает всю информацию? Такие вот поминки в конце года, на которых перегружается весь чувашский мир?» — «Не знаю, слишком сложно, мне кажется», — ответила она.

В ресторан зашли Урель и его девушка. Одет он был совершенно по-домашнему, едва ли не в халате. На ногах его были черные бархатные тапки с золотыми львиными мордами на носах. Спутница оказалась маленькой кудрявой армянкой неопределенного возраста.

Урель заметил меня.

— Если армяне тебя не выгонят, возьму тебе пиво, — сказал я.

— Меня выгоняли отсюда два раза. Последний раз на директора упали с полки мои пустые банки и бутылки. Но теперь я им не повар, а гость, — сказал он.

— Думаю, им все равно, кто ты, — ответил я.

Узбек на кухне поднял голову, чтобы вытереть пот со лба, и увидел тапки с золотыми львами. Некоторое время он разглядывал их, потом спохватился и снова начал месить тесто.

— Урель, тебя уволили, — сказал подошедший официант.

— Это не новость, — ответил тот, — а новость в том, что теперь я твой гость. Принеси мне пиво, но лучше все же немного коньяка.

— У тебя нет денег, — продолжил официант, беспомощный русский мальчик из той прослойки молодых людей с московских окраин, часто трагичной и бессмысленной судьбы, что по семейной инерции отвергает среднее специальное образование, но не может попасть в университеты.

— Послушай, просто принеси мне что-нибудь, раз уж я пришел.

Официант выругался и удалился.

Надолго мы остались в никем не нарушаемой тишине. Где-то на кухне глубоко и невнятно звучала музыка. Маленькая армянка уткнулась в смартфон. Я смотрел в окно на очередной теплоход — большое пятно света на черной клязьменской воде. «Киликия» оказалась прекрасным пивом. Меньше всего ожидаешь обнаружить пивоваренными регионами Армению и Чувашию, куда меньше той же Армении известную в мире и в самой стране.

— Урель, это тебе.

Узбекский старик положил на наш стол гранат. Небольшой, конечно, но красный и пятиугольный от спелости. Одна грань его была белой от муки. «Спасибо вам», — тихо сказала армянская девушка. «Урель гость, я гость, она гость, он тоже гость. Мы все тут гости», — так же тихо сказал старик, кивнув в мою сторону.

Официант недовольно топтался в том углу, где в заведениях стоят компьютер и касса. Ботинки на нем были новые, но уже с фатальными заломами, купленные для работы в армянском ресторане на размокших от дождя картонных прилавках Лианозовского рынка.

Платья Анастасии

1

Седьмого октября в голубом храме Покрова Пресвятой Богородицы к северу от Дмитрова стали горячими батареи-гармошки и оттого запахло настоящим учреждением. Люди согрелись бы в том воздухе с тяжеловатым запахом государственного уюта, который все они помнили по детским садам, по кабинетам, по больничным приемным, но людей в храме не было, поэтому проснулась лишь бабочка-крапивница в глубоком завитке золотого оклада. Она спала уже пару недель, а именно с того утра, когда младший ребенок жены священника обнаружил, что базальтовый квадрат могильного камня в саду побелел от ледяных кристаллов и в целом стал пригоден для рисования.

 То утро для Анастасии было немного испорчено детским рисунком, и я смотрел через автомобильное окно, как эта невысокая женщина с крестьянской округлостью плеч беспричинно торопится на почту. Мальчик за ней срывался на бег и подпрыгивал. Пешеходы пересекли дорогу, и семья священника вместе с ними, я же выжал сцепление и поехал себе дальше. В паре километров от храма находился мой небольшой участок с заросшим яблоневым садом и бессильным перед осенними ветрами домом. Мое случайное наследство.

Отцу эта подачка советского правительства на северном склоне Клинско-Дмитровской гряды была демонстративно не нужна, меня же озадачивало само число шесть в количестве соток. Почему не пять, не десять, не две с половиной? Иногда я думал, что в восьмидесятых были опасения перехода дефицита продуктов в голод, и даже находил подтверждение смелой мысли в статьях того времени. Более того, подсчеты говорят, что с шести соток снимается до тонны картофеля, что тоже как будто подтверждает мои подозрения.

Но картофель на этой земле не урождался, как, впрочем, и остальные культуры, кроме лука и гороха. Все же косность советского государства часто переходила в странный юмор, который мог бы быть черным, если бы в нем была та самая капля человечности.

Однажды мои родители разровняли грядки, посадили яблони, перекусили бутербродами, а затем… Закрыли на замок нескладный, из строительных обрезков, дом и ушли на станцию, чтобы больше не появляться на подмосковном севере с его бурыми сумерками и невыветриваемой черемуховой горечью. А яблони в свой срок начали сплошь засыпать пустую землю плодами, и еще долго соседи из года в год собирали их много, унося с собой только лучшие, без червоточин.

Когда настал мой день, чтобы приехать и осмотреть участок, выросшие и состарившиеся яблони давно были отрясены, их ветви едва держали на себе последние листья. Я не мог вспомнить, каким когда-то был цвет дома, но теперь он стоял за одичавшими деревьями просто темным, без какого-либо решающего оттенка, таким же серым, как октябрьское утро за ним. Поржавевший родительский замок вдруг открылся.

В шкафу румынского производства я обнаружил свою военную форму. Странный аппендикс моей жизни, он все крепче забывался, и лишь какой-то сор вроде безответных контактов в телефоне или происшествий в армии на первых строчках новостных лент мог мне напомнить о его неудобном существовании. Строгий китель с погонами младшего офицера ровно висел на вешалке. Запахи сырости и плесени за все это время не тронули его. Сверху на полке поблескивала металлом пряжка портупеи, в упругости тульи фуражки по-прежнему было что-то лягушачье. Я надел китель, фуражку, посмотрел в зеркало в пузырях плохой амальгамы. Почти высокий человек с невоенным лицом. Потом снял все это, переоделся и пошел опиливать яблони и освобождать тропинки от мертвой травы и черных от разложения яблок.

У Анастасии, я знал, в то утро тоже были важные, но не главные для жизни дела. Мы были немного знакомы, как и все в той округе, границы которой точно определяли звон храмового колокола и расчеты маркетологов