Я удачно припарковался у подъезда, потом перенес на пятый этаж сына Мишу, детскую коляску, пятидесятикилограммовый мешок мордовского сахара для самогона, такой же мешок яблок и с ним мешок картошки. В Чебоксарах лишь один раз мне доводилось подниматься на лифте, это было в торговом центре.

— Лена… пожалуй, чемодан подождет, — сказал я.

— Нет-нет, сюда его принеси-ка, — сказала жена, — раз уж удачно так припарковались.

Иногда я замечаю, что она говорит с акцентом. Впрочем, такое случается редко. Для этого нужно, чтобы вокруг долго и весело болтали на чувашском или татарском. Когда долго живу в Чувашии, сам начинаю говорить с акцентом, не замечая этого, чем провоцирую Лену. Удивительно, что акцент без малейшего понимания исходного языка снимается и прикрепляется к родной речи. В своей неизбывной мимикрии человек больше животное, чем венец божьего творения.

Чемодан лежал в центре комнаты. Его ржавые замки торчали как прокуренные зубы, запыленную крышку пересекала столь же старая филигрань мышиных следов.

— Может быть, отвезти его обратно в деревню? — сказала теща. — Мишке теперь негде играть.

Он уже славно и неуклюже ходил, интересуясь всем подряд во вселенной советской квартиры. Через нее осенние сквозняки проносили вдруг запах яблочного брожения или тяжелого свежего чеснока.

— Нет, я буду читать твои письма, анне, — сказала Лена.

— А! — сказал Миша, сидевший у нее на руках.

— Мои письма неинтересные, — сказала теща.

 Чемодан так и остался в центре комнаты. Днем я подолгу работал за компьютером, жена с сыном ходили гулять, уезжая иногда на Волгу, или лежали на полу в спальне среди игрушек и детских книжек. От меня требовалось все больше текстов, и рутина, как это обычно бывает, забирала не столько энергию, сколько витальность. Врожденные жизненные силы у русского человека очень хрупкие и часто одноразовые. Вспомнишь иногда — вот на реке отец, москвич, учит правильно протыкать червяка рыболовным крючком, то и дело избегая слова «жопа», а вот утром в лесу бабушка, тулячка, объясняет связи внутри грибной семьи подберезовиков… Лучше не вспоминать, лучше писать себе чужие слова в заданном количестве…

Однажды, когда я остался в квартире один, мне выпало несколько свободных от работы часов. Сварился кофе, и на балконе сквозняк хлопнул форточкой. Было и беспричинно грустно, и светло. Снизу под оранжевым, как подосиновик, зонтом торопились сразу две девушки. Я узнал в них тех двух чувашек, которых встретил в марте на дороге через овраг. Они снова шли по дороге между избушек и коттеджей к серым панельным домам соседнего района. Там было что-то, чего они не могли найти здесь, в пожухлых деревянных кварталах, над которыми, будто авианосец над старым портом, возвышалась наша пятиэтажка.

Я открыл чемодан и начал читать письма. На конвертах указывались Аликово, Шумерля и другие, еще неизвестные мне города и с ними воинская часть в Кызылординской области Казахстана, у Байконура. Это были письма деда моей жены ее бабушке. После демобилизации он быстро бросил деревню с ее колхозом и плодоовощным комбинатом, чтобы пропасть в Воркуте, богатом тогда шахтерском городе.

— Он точно был убит, — сказала теща, когда однажды зашел разговор о ее отце.

— Почему его убили? — спросила жена.

— Жизнь была плохая, — сказала бабушка.

— В Воркуте было одно из главных восстаний заключенных, — сказал я, — восстание литовцев и украинцев.

— В прошлом году я был в командировке на Таймыре, — сказал тесть, — мы строили подстанцию. Командировки оплачиваются особо.

Письма были на чувашском. Иногда предложения начинались с русского «одним словом» или «итак», иногда заканчивались на лихое «что ль». Однажды в середине предложения встретились три подряд названия советских фильмов, которые показывали тогда солдатам. Это был не газетный чувашский, который я немного понимаю, а какой-то другой язык, древний и вязкий, чуть декоративный, в занозах разговорной русской речи.

«Целую небо я и звезды с тобою бродим» — вдруг попалось мне в массиве тюркских слов. Двойной перевод, понятно, по памяти, с русского на чувашский и обратно. Из эстрадного хита того времени или, судя по ресторанной щедрости образа с небом, блатарской песни, занесенной городским гитаристом-призывником в казахскую степь.

Я сделал еще кофе и вышел на балкон. Дождя не было, темнело, и только в древесном мраке огородов с чиновничьей важностью сверкали лысины капустных кочанов.

«Целую небо я и звезды с тобою бродим»: не было неба для поцелуев, а был обрушившийся на голову воркутинский антрацит, и не было звезд — были клубни картофеля в такой же угольно-черной, сверкающей жирной земле, которую тысячу лет подряд перемешивали голые женские ноги, а она все равно каждую осень затвердевала панцирем; но у бабушки все получилось. Большая ветвистая семья, дом, обновленный электричеством и водой. Разросся, наконец, виноград у крыльца, и к утру правильно сквасился турах… Разве что носки, которые она связала зимой для Миши, своего правнука, оказались немного малы.

С ударом ветра пошел снег, жесткий, горстями рассыпавшийся по черным огородам, щелчками отметивший важные капустные кочаны. Две девушки в конце улицы со смехом ловили вырвавшийся оранжевый зонт. Заигравшись, весело залаяла где-то дворовая собака. Как обычно, на заводе имени Чапаева что-то зазвенело и с грохотом развалилось.

Первый снег ложился на черную землю, в этом году воздавшую чувашам за их древний и уважительный труд урожаями картофеля и яблок, забравшую ушедших на покой березовых кладбищ, оделив живых работой, ипотеками, младенцами.

Снег падал на необозримое городское кладбище номер одиннадцать (масар № 11), окраину которого усеяли сотни ржавых обрезков труб над безымянными могилами. Что-то вроде древних могильных столбов, юп масар, но не оттого, что по традиции, а так вот вышло: у безнадежных психически больных и вернувшихся из заключения после долгого срока нет шансов на кусок гранита. Но у чувашей нет рая и ада, а могильный столб служит лифтом между этой жизнью и другой, не очень отличающейся от первой. Можно вернуться, посидеть в углу и даже попить осеннего пива, того самого кĕр сăри уяв, если позовут. Было бы кому позвать.

Осень, кĕр, короткий крик одинокой птицы, кончилась. Я допил кофе, выбрал в шкафу куртку потеплее и пошел по лестнице в магазин за пивом. Навстречу мне, возвращаясь с прогулки, поднималась моя семья.

Баранье пиво

Я возвращался в Москву на самолете и все равно угодил в пробку. Полет продлился около сорока минут, еще столько же пилот кружил над Шереметьево в ожидании очереди на посадку.