Память не живет в ивах, она хранится в кирпиче и мраморе, и потому и грустно, и чуть смешно слушать рассказы разных местных историков, не только чувашских. И все же Амаксар и правда стал тогда пристанищем древнего народа. Тогда его, народ, вытолкнуло с левого берега Волги, откуда-то ниже Казани, на правый — в никуда, на горы и в дубравы.

Левый берег занял другой, более сильный народ, более качественно собранный в конструкцию государства. Какая-то из монгольских орд, бог с ней. Обычная история, она не раз повторялась и, думаю, еще не раз повторится. Тот более сильный народ тоже не оставил мраморных статуй, а потом и вовсе исчез под чумным поветрием. Чуваши остались на Амаксаре, отделенные от других государств и чумы волжской водой. Только лед на реке, этот ненадежный русский мрамор, периодически присоединял остров к телу страны.

Зимой Амаксар перестает быть островом и становится небольшим и редковатым лесом в огромном снежном поле, в которое превращается Волга. При царе, да и еще долго после, здесь в маленькой избушке жил человек, профессионально занимавшийся кипячением воды. Чувашские подростки ездили на лошадях за дровами на богатый дешевым деревом вроде сосны марийский берег. Это большое расстояние. На Амаксаре лошади отдыхали, пили обязательную для себя теплую воду. Человек заставил бы себя обходиться и без этой роскоши. Или заставил бы других.

Кипятитель воды получал от них хлеб и несколько картофелин. Он жил здесь веками, сменяя лапти, организм и его временное земное имя, успел увидеть звезду Терешковой над своей избушкой и услышать баритон Цоя из усилителя на теплоходе. Хорошая работа. О подобной теперь начинают мечтать, когда вдруг находят на иностранных сайтах вакансию смотрителя маяка в Северном или Норвежском морях.

Еще он был жрецом и служил в чувашском храме из трех стен. Через проем на месте отсутствующей стены, обращенный на восток, то ли входили, то ли выходили боги. Кто теперь расскажет? Последний жрец носил фамилию Есеев, от имени своего предка Есея, служившего здесь в пушкинские времена. Каким-то образом, скорее всего за откуп, Амаксар избежал сошествия на свои берега православных миссионеров, ангелов революции в кожаных куртках, всяких других апостолов в красных погонах и людей со скучными лицами в плохих советских костюмах. Разве что однажды, уже при Брежневе, командированные археологи похитили монеты, оставленные чувашскими крестьянами для богов еще при крепостном праве.

Нынешняя полиция здесь почти не появляется тоже. Но теперь государство все же научилось без особых затрат преодолевать воду и заснеженный лед. При помощи беспилотника полицейские ловят браконьеров с их запрещенными рыбацкими сетями. Это не трудно. Браконьеры живут здесь в каких-то лачугах и даже сажают возле них картофель. За тысячу лет наиболее разрушительным оказались для острова летние нашествия туристов из Чебоксар со ржавыми мангалами и шашлыком.

Без мрамора историческая наука, скучная сама по себе, бессодержательна и попросту тосклива. Шум ивовых листьев без препятствий проникает в сновидения и так же просто возвращается на полоскаемые ветром ветви. В любом месте я легко вспоминаю, возвращаю в уши этот легкий звук, когда мне нужно успокоиться при сильном волнении.

— Нет ничего на этом Амаксаре, — сказала на это моя жена Лена. — Когда нас в школе возили туда на катере, я подхватила свое первое воспаление легких. Вот и весь Амаксар.

— Во всяком случае, у него точно есть название, — сказал я.

— Похоже на название теплоизоляционного материала или провинциального банка.

— Или лекарства, — согласился я, — но вообще-то это твой язык.

— У чувашей нет своего Розенталя. А еще нет нормальной истории, нет старых зданий, кроме этой тюрьмы… Амаксар со своими ракушками всего этого не заменит.

— Но что-то же есть, Элине, — попробовал я чувашскую форму имени.

— Меня так никогда не называли. Это как-то уж совсем несерьезно…

Мы собирались тогда не на остров, странный, независимый, полный воображаемых артефактов, песка и браконьерской картошки, а в детскую поликлинику на другой окраине Чебоксар. Заурядная причина, банальное наполнение декабрьского дня, за который солнце коротко отразится в трюмо и снова пропадет. Зимняя тьма крепко замешена здесь на не поддающихся застройке оврагах и огородах у частных домов. Из-за холмов и оврагов ночные Чебоксары на космических снимках можно сравнить скорее с архипелагом желтых электрических пятен, чем с обычным городским монолитом из улиц и проездов. Смеркается совсем рано, московское время здесь неудобно.

Мрамором был выложен пол в поликлинике, как и в других советских казенных зданиях восьмидесятых годов. Какие-то мутные осколки, видимо, брак или горная мелочь, еще такие же гранитные, отполированные и уложенные, не хранящие в себе никакой памяти, а чаще и вовсе исчезающие под коричневой пеной городского снега, принесенного на ботинках. Так же культурно пуста и непривлекательна вся советская атлантида, как бы кто ни хотел ее заново открыть и оправдать.

В регистратуре луж на полу не было, люди ходили в синих бахилах. Белый хранитель памяти был чист и только тускло отражал свет дневных ламп. Дети, и наш сын с ними, бегали и кружились на полу, как вихрь пестрых осенних листьев.

— Мама, давай поедем в Москву, когда кончится снег, — сказал наш маленький сын Миша, когда подбежал к нам.

— Я и сама думаю об этом, — сказала жена.

Амаксар был отсюда совсем недалеко, и мы увидели бы его, пройдя два прижатых к берегу квартала. Он показался бы нам одинокой рощей в снежной степи. Страшные ветра дуют на чебоксарский берег, когда лед, этот русский мрамор, соединяет Амаксар с остальной страной.

Праздник Овечьей ноги (Сурăхури)

Почти в сорок лет я узнал слово «ойкумена» и усвоил его для себя в значении не столько земли населенной, сколько земли обжитой. Оно возникло для меня случайно, если не из воздуха, то из мерцания экрана компьютера, и удивило своим греческим происхождением. Конечно, я слышал его раньше, но звучанием оно напоминало