Она не очень понимала причину моей спешки, завершая мелкие дела в своих кладовках по сторонам коридора, и что-то отвечала, перескакивая с одного языка на другой. Зачем-то я решил купить большое ведро меда, который оказался с пасеки ее брата, такого же старика. Светлый от луговой пыльцы деревенский мед медленно, до сомнений в земном притяжении, преодолевал края бочки. Мы стояли молча и смотрели на его плавное движение. Загремел железный замок, и несколько мужчин внесли в магазин тушу барана. У них сразу начался веселый, скоростной разговор с продавщицей, как это бывает со всеми говорящими на своем языке чувашами, из которого я сразу же выбыл. Хозяйка хлопала дверками холодильников, искала свободное место. В одном из них я увидел колоссальное количество замороженных гусей.

— Еще кофе, пожалуйста. И шпроты, — сказал я.

Вечером наша семья отправилась в деревню. Тесть сидел за рулем и рассказывал о Сурхури, празднике Овечьей ноги, на который сначала легло христианское Рождество, а потом сам праздник сместился к Новому году, да и во многом забылся. Как мне удалось понять, в старину это были несколько дней посиделок вроде русских святок. К северу, у марийцев и удмуртов, пермяков, все это сводилось к пивной пьянке с тем, что в те времена называли свальным грехом. Об этом много кто писал, но писал и Питирим Сорокин, сам наполовину коми. У молодых чувашей такого все же не было, а те, кто постарше, так и вовсе обсуждали на таких вечеринках перспективы урожая в новом году. Юноши и девушки же пытались поймать за ногу какую-нибудь из овец в темном хлеву, чтобы по ее цвету узнать, будет ли будущий супруг блондином или брюнетом. По-моему, это было бессмысленное занятие. Единственного черного барашка в стаде из английской поговорки здесь было бы уместно заменить на белого.

— Маленькие барашки хорошие, — рассказывал тесть, — когда мы были сами маленькие, то брали их с собой на печку.

— Зачем вы брали на печку ягнят? — спросила моя жена.

— Ягнят, да… Мы жалели их. Они очень забавные и ласковые, — сказал и замолчал мой тесть, голубоглазый блондин с азиатской жестокой линией скул.

У дома кто-то уже слепил снеговика, сделав ему, как полагается, морковный нос, а еще отличные желтые ботинки из старого кабачка. Алоэ за ледяным окном сверкало советской мишурой на колючках. На ветру пахло дымом дубовых дров и, немного, старыми, заваренными в бане листьями. Нас ждали.

За накрытым столом сидели бабушка моей жены, ее же бесконечные тети и их мужья, незнакомые мне люди, скорее всего тоже родственники. Ждало и шампанское, и салат оливье, и еще что-то не менее обязательное, но был и настоящий деревенский шартан — это дорогое, приготовленное по-чувашски мясо. Его три дня томили в печи у одинокой соседки, которая получила за свою услугу небольшую часть.

Нашему сыну кто-то подарил плюшевую альпаку. Длинная шея его не смутила.

— Барашек, — сказал маленький Миша.

— Ягненок! — сказал тесть.

— Така пĕчĕк, — согласилась бабушка.

Началось празднование, и уже скоро в дом ворвались соседи, требуя нашего немедленного участия в уличном празднике. На одном конце Лесной улицы, Вăрман ураме, грохотал фейерверк, на другом электрическая «Тесла» играла свою новогоднюю композицию, пришедшую в ее компьютер из Калифорнии и состоявшую из воодушевляющей музыки и включения в такт фар. Посередине же в кузове маленького грузовика, в котором среди досок торчали сухие травинки с еще июльского сенокоса, выстраивались блюда и бутылки, равновесие которых, ко всеобщему веселому ужасу, нарушали напуганные кошки.

В грузовичке оказался встроенный, еще пленочный магнитофон, и теперь он гремел той известной, наспех сделанной компьютерной музыкой, что предназначена для пригородных дискотек и тольяттинских автомобилей с тонированными стеклами, разве что на недоступном для меня языке. Плясали на снегу какие-то веселые молодые женщины, тоже родственницы, и взрослые серьезные мужчины, по сути своей, фермеры, живущие на земле крепко и трудно, звали нас с тестем посмотреть их дома и хозяйства. Помню, что заходили в один дом, выходили как будто уже из другого, и так повторилось несколько раз, и обращенные на нас черные коровьи глаза из тьмы дворов становились все влажнее, да с парламентским апломбом начали звучать где-то там же голоса баранов и кур.

Я проснулся утром в своей кровати за печью от негромкого, но всегда до беспокойства быстрого разговора на чувашском. Уже давно топили баню и снова накрывали на стол. Лена раскладывала приборы, и наш сын Миша играл на подоконнике с плюшевой альпакой.

— Куда идет барашек? — спросил я его.

— Барашек идет на Новый год! — сказал малыш.

— А где Новый год?

— Ну там, — показал он на улицу.

За окном было серое утро с мелким снегопадом, такое же, как и вчера. Так всегда в Чувашии в первой трети зимы. Та морозная до звона зима, образ которой так любят в Центральной России и которая приходит туда крайне редко, начинается здесь через несколько дней после каникул и продолжается до апреля. Чувашия вообще очень солнечная и запоминается этим.

По улице шел крошечный старик, возможно бог. Кто это опровергнет? Во всяком случае, его, как и бога, никто не знал, не приглашал и не ждал. Валенки его были огромны.

— Кто это, интересно? — сказала теща.

— Чей-то гость, — сказал тесть.

— Тут никого, кроме нас, нет. Соседи в Сириккасах у родных.

— Может, он приехал к барашку и сказал: «Новый год!», — предположил наш сын Миша.

Мы допили растворимый кофе, доели вчерашний салат и отправились в баню, поэтому никто так и не увидел, как хороший бог, бог-создатель пчел, хурт ҫуратакан турă, прошел по голубой тропинке к пасеке из трех давно мертвых ульев, чтобы послушать свои творения. Он поднял меховое ухо шапки, чтобы прислониться уже собственным ухом, не таким уж опрятным, с седым клочком волос на мочке, к фанерной крыше и услышать, как гудят пчелы, этот маленький орган в храме из серого дерева.

— Какая красивая музыка, — сказал наш сын. 

13

Январь младший / Кĕçĕн кăрлач —

морозный месяц

 Площадь Победы

Под ногами загудел мотор, полный энергии от вялой волжской