не сразу увидел Фриду. Она сидела одна за боковым столиком у окна. По-балетному прямо держа спину и шею. Мы обменялись несколькими, ничего не значащими фразами о погоде. Через окно в кафе лился солнечный зимний день, мелькали постоянно сменявшие друг друга люди, медленно плыли звуки уличной скрипки. Я не торопил события, а Фрида молча курила, и, глядя на спокойное движение ее большой белой руки, на неторопливый дымоктонкой сигареты, зажатой в длинных, неподвижных пальцах, я подумал как мало напоминает эта женщина, с ее величавым, нордическим спокойствием, своего отца. Аккуратно смяв в пепельнице не-докуренную сигарету, она испытывающе посмотрела на меня. Ее необычайно яркие, зеленовато-голубые глаза, контрастировали с палево-блеклым тоном лица и волос. Она достала из сумочки небольшую тетрадь в темной обложке и положила на стол.
– Вот что я нашла на письменном столе отца. Внутри лежала записка с вашим именем и номером телефона. И еще это – она протянула мне пожелтевший листок с печатным английским текстом. Несколько строк были отчеркнуты жёлтым маркером.
Я прочёл отмеченное:
«Плевать мне на людей, верных тем, кто им платит, тем, у кого они служат… Не думаю, чтобы даже моя страна заслуживала верности. В наших жилах смешано слишком много разной крови, но если мы любим, в сердце у нас – только один человек… Разве на свете творилось бы столько гадостей, если бы мы были верны тому, что любим, а не каким-то странам?»
Я вопросительно посмотрел на Фриду.
– Этот листок был вложен в тетрадь. Цитата из Грэма Грина. Отец, почему-то любил его. А в тетради – старые отцовские записи, нечто вроде дневника. Это история встречи моих родителей. Не могу даже вообразить причин, по которым отец решил передать это вам, – ее губы искривила усмешка, живо напомнившая мне Роллана, – Впрочем, я вообще редко могла объяснить мотивы его поступков. Ну, берите же! Она ваша…
Нетерпеливым движением пальцев Фрида пододвинула лежащую на столе тетрадь ко мне.
И движение руки, и эта улыбка, заставили меня внимательнее вглядеться в ее лицо, и я убедился в том, что первое впечатление было ошибочным: они все же были похожи. Сквозь спокойные, несколько тусклые черты Фриды, как сквозь тающий снег, проступали живые и тонкие черты ее отца.
Я пересек шумные улочки центра, и через парк Независимости стал подниматься в сторону Рехавии. Слева от меня, по мере подъема, вырастал Город, с его красными и серыми крышами, куполами и минаретами, четко обрисованными в неподвижном, необычайно прозрачном, прихваченном морозцем воздухе. Проходя между монастырем Ратисбона и «Виллой Леа», в которой когда-то разбилось сердце несчастного Абкариуса, я подумал о людях, которые жили здесь, о тех, чьи любовь, страдания, вожделения вылепили неповторимое лицо Города. Потому что любой город больше, чем просто арена, на которой горожане разыгрывают каждодневное действо. Люди создают город, а он, в ответ, создает живущих в нем людей. Создает по лекалам улиц, площадей, дворов, домов, окон… Теперь и Роллан был одним из них… В моей сумке лежала его тетрадь. И ощущение пока еще непонятной мне, но явной связи между Ролланом и мной, между каждым из нас и этим странным, непохожим ни на один другой Городом – охватило меня с новой силой.
В течение следующих двух дней я был завален работой, и только на третий день у меня появилось свободное время. Приготовив кофе, я сел за письменный стол, собираясь посвятить ночь записям Роллана. С того самого дня, как Фрида передала мне тетрадь, я не переставал о ней думать. И вот, она лежит передо мной на столе: твердый переплет в косую серо-коричневую полоску. Из-за этого переплета я в первый момент и принял тетрадь за книгу. Я раскрыл тетрадь. Первые страницы были вырваны, точнее, аккуратно срезаны. Вид этой пожелтевшей страницы, с сиреневыми, местами расплывшимися строчками, вызвал в моей памяти далекое детство. Мне вспомнилась дедушкина комната, в которой я любил играть, старый шкаф, в ящиках которого можно было найти старинные фотографии, перьевые авторучки с остатками засохших чернил, исписанные этими перьями желтые листы, и витавший надо всем запах времени.
Приступая к чтению, я опасался, что мне тяжело будет разобрать рукописный текст на чужом для меня языке. Но опасения эти оказались напрасны: страницы были покрыты четким, ровным почерком, только кое-где чернила расплылись, затрудняя прочтение отдельных слов. Первая запись была датирована (числа были проставлены не везде) – в правом верхнем углу стояло пять цифр: 12.7.40. С волнением, я прочел первую фразу:
«Я привык приходить сюда по вечерам, и слушать шум моря. Оно напоминает мне детство, летние месяцы, которые мы проводили на Лазурном берегу ту, другую жизнь, которая никогда уже не вернётся. Я прихожу сюда по вечерам, в тот час, когда воздух начинает сереть, и отступает липкая, удушливая жара, сажусь на большой плоский камень, выступающий в море, и смотрю на быстро темнеющую, колышущуюся и шумящую поверхность, простирающуюся до горизонта. Я смотрю туда, где на стыке неба и моря, солнце вычерчивает мерцающую красную линию. Где-то там, за этой пылающей полосой, находится всё то, что я люблю, всё то, что я принуждён был оставить»
Это был не совсем дневник, скорее нечто вроде записной книжки. Японец назвал бы это «вслед за кистью»: мысли, впечатления, события – все, что кажется важным и волнует в настоящую минуту Это было, по большей части, описание не самих событий, а скорее вызванного ими отклика. Составить из этого цельную картину, угадать события по рожденному ими эху было непростым делом. И всё же, сопоставив дату, открывавшую записи, с описываемыми реалиями, можно было понять, что действие происходит в портовом городе Северной Африки, скорее всего в Алжире или Марокко, где Роллан, служивший лётчиком во французской армии, оказался после капитуляции Франции. Он описывал сонные, выбеленные солнцем улочки, дома с плоскими крышами, на которых мавританки развешивают белье, запах жареного кофе в неподвижном, сонном воздухе… И потом – как вздох, как стон: «Не к чему прижаться губами».
Одиночество в чужой стране, разлука с домом и близкими, поражение в войне и вызванные им разложение, распад, потеря ориентиров. «Главное – не потерять себя» – рефреном повторялось несколько раз, как заклинание.
Роллан подхватил лихорадку. Однажды, сидя в прокуренной кофейне, пытаясь облегчить озноб горьким черным кофе, он увидел девичью фигуру на крыше одного из домов. В этом месте мне вспомнилась печоринская ундина на крыше таманской мазанки.
«… на крыше дома, надо мной, неподвижно стояла девушка, явно европейка – ее распущенные светлые волосы спускались
