В том сумеречном состоянии сознания, в котором он находился, все концы сходились, и все ключи находили свою скважину – в том мире и светловолосая девушка на крыше, и голос муэдзина, и первозданный шум моря без труда складывались в одну непротиворечивую картину. Потом, придя в себя, Роллан засомневался, не является ли его ундина частью лихорадочного бреда. Но девушка действительно существовала, и Роллану удалось найти ее. Она оказалась полькой, которую превратности войны закинули на край света.

Заглянув в ее необычные, серые с прозеленью глаза, он почувствовал, как мир, летевший куда-то, качнулся и замер. Раз и навсегда. Он понял, что нашел то, что искал. Бросил якорь, зацепившийся на этот раз за надежную скалу. «Мир, рушившийся вокруг нас, толкал нас друг к другу».

После этого записи становятся отрывочными и еще более сумбурными, как будто писавший не надеялся адекватно выразить то, что переполняло его, и только оставлял метки, зарубки, ориентируясь по которым он сможет, по прошествии времени, найти дорогу к себе тогдашнему И только в самом конце все дрожащие нити стягивались в один единственный узел – то утро, ту, как пишет Роллан «решающую минуту жизни», когда он будет сидеть, опершись спиной о стену дома, в туземном квартале – дома, за стеной которого спала женщина, проведшая с ним эту ночь, уже безвозвратно тающую в разгорающемся свете нового утра. Он на всю жизнь запомнит предутреннюю тишину, ветер с моря, несущий дымный запах сжигаемого мусора, прохладное прикосновение камня – все те бессознательно впитываемые им ощущения, сопровождавшие мучительную внутреннюю работу совершавшуюся в нём.

«Предать родину или предать одного человека? В конце концов, важно не предать себя. Но для этого следует понять: кто я? Солдат, мужчина, «сын Отчизны», сын своей матери? Или что-то, находящееся по ту сторону всех определений? Но что?.. «Родина», «Долг», «Верность» – что стоит за этими словами? Все это неспособно дать мне даже крупицы счастья. Того счастья, что ждет меня в комнате. Слишком долго я путался в обрывках слов, представлявших абстрактные понятия. Я больше не хочу абстракций. Я хочу жить здесь и сейчас. Хочу вырваться из-под власти слов… Я пишу сейчас эти строки, зная глубоко внутри, что выбор уже сделан. Остается найти в себе сипы, чтобы принять его. Примириться с тем, что когда я поднимусь с этих ступеней, и войду в дом, я превращусь в дезертира.»

На этом записи обрывались. Выбор, о котором говорил Роллан, был, по-видимому, выбором между его службой в разгромленной французской армии и личной жизнью, долгом по отношению к Отечеству и долгом по отношению к женщине. Можно было понять, что Роллан, выражаясь словами хемингуэевского героя, заключил сепаратный мир.

Мне вспомнился один из наших разговоров. Я посетил Роллана после довольно долгого перерыва и извинился за продолжительное отсутствие, объяснив, что у меня были резервистские сборы.

– Так вы патриот, мой юный друг? Я был о вас лучшего мнения.

Он говорил с характерной благожелательной иронией.

Я поинтересовался чем, по его мнению, плох патриотизм?

– Священная любовь к Родине, – он задумчиво протянул это словосочетание: Amour sacre de la Patrie, – слишком много спекуляций вокруг этой, довольно сомнительной добродетели. Любя определенный народ или определенную страну, вы тем самым отказываете в любви остальным, наверняка не менее ее достойным.

– Я не согласен с вами. Если вы любите своих детей это не значит, что вы ненавидите других детей.

– Да, до тех пор, пока жизнь не поставит вас перед выбором. Впрочем, ваш пример не корректен. Любить детей естественно, это жизненный инстинкт, а Родина, нация – понятия абстрактные, – он сделал движение рукой, будто развеивая эти фантомы в воздухе, – В любом случае мне, человеку без Родины, кажется, что важнее научиться любить мир и любить людей. Патриотизм может быть злом, а может и не быть им, но в любом случае, ему присуща ограниченность.

Кажется, я ответил тогда, что в некоторых случаях ограниченность необходима, что она непременное условие действия. Он слушал меня со своей неизменной слегка насмешливой доброжелательностью.

Я вышел на балкон. Воздух начинал сереть, ночь была на исходе. Я чувствовал подъем и ясность мысли обычную в конце бессонной ночи при первых проблесках солнца. Теперь я понимал, в чем состояло намерение Роллана, оставившего эти записки мне. Слишком много было в них перекличек с моей собственной жизнью, слишком многое оставалось за скобками наших с ним разговоров, и было им угадано. Это был его прощальный подарок. Материал к размышлению. Может быть, ключ к пониманию моей собственной жизни. Вот только где та дверь, которую можно открыть этим ключом? Чем была эта, только что прочитанная мной история? Историей предательства? Дезертирства? Или, прежде всего, историей любви? «Разве на свете творилось бы столько гадостей, если бы мы были верны тому, что любим…». Вопросов было больше, чем ответов.

И все же один ответ на давно занимавший меня вопрос я получил. Теперь мне было понятно, что делал Роллан в Иерусалиме. Тоска, внутреннее беспокойство, порожденные много лет назад вопросом «кто я?», с неизбежностью должны были привести его в это зачарованное место, ускользающее от всякого определения, сотканное из теней и бликов, из несбывшихся снов и непроизнесенных слов. Сюда со всего мира стекаются люди, снедаемые тоской – тоской по абсолюту, тоской по мечте, тоской по любви. Тоской, которую только этот Город обещает утолить. И не исполняет своих обещаний никогда.

Запертый сад

Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник.

Песнь Песней

Запертый сад – ни тропинки к нему, ни дороги…

Запертый сад – человек.

Рахель

Что-то вырвало меня из глубокого сна, в который я провалился, как в колодец, придя с ночного задания. Какое-то время я пытался сообразить, где нахожусь, пока не вернулась окружающая меня реальность: спальник, брошенный на бетонный пол, тяжело спящие люди в оливковой форме, источающие запах сырости облупленные стены школы, покрытые кое-где арабской