Ронен настойчиво трясет меня за плечо. Наверное, пора на дежурство. – Да, братишка, сейчас. Да, встаю.

Приподнимаюсь на локте и встряхиваю головой, чтобы отогнать сон.

– Послушай, ты читал «Евгения Онегина»?

Что?! Я еще не проснулся? Евгений Онегин? Где я? Требовательная рука не отпускает мое плечо, а знакомый голос терпеливо повторяет:

– «Евгений Онегин» – вроде есть такая русская книга. Ты же русский, и ты много читаешь, а мне позарез нужно знать, что там написано.

– Евгений Онегин? Мать твою, Ронен! Евгений Онегин убил своего друга, который разбудил его из-за ерунды.

– Да ладно, не ворчи. Вставай, вставай же! Очень нужно. Вопрос жизни и смерти.

Ронен улыбается своей знаменитой улыбкой. Невозможно сердиться, глядя в лисий прищур его смеющихся глаз, слыша неповторимые интонации его обволакивающего голоса. Посмотрев на часы, я понял, что спал чуть больше двух часов. Такие штучки могли сойти с рук только ему. Роненовский шарм давно уже стал частью армейского фольклора, как и изобретенный им термин «СОЛО» – Связи, Опыт и Личное Обаяние. Когда, пораженные очередной его гениальной комбинацией, товарищи спрашивали: «Как, чёрт возьми, тебе это удалось?», он обезоруживающе улыбался и отвечал: «СОЛО, братишки, СОЛО». К тому же, мое пробуждение было уже состоявшимся фактом.

– Ладно, черт с тобой… Пойдем, покурим.

Переступая через спящих, мы вышли в школьный двор. Все вокруг было промозглого серого цвета: голые бетонные здания, тяжелое небо над головой, жирная грязь под ногами. Мы сели на холодные ступеньки в углу двора, и закурили. Дым вперемешку с холодным сырым воздухом наполнил легкие. Теперь я окончательно проснулся.

– Ну, рассказывай, как занесло тебя на эти галеры?

– Куда занесло?

– Давай, про Онегина.

Ронен прочистил горло и начал рассказывать. Последние два года он учил архитектуру в «Бецалеле» и работал охранником в сохнутовском центре абсорбции. Работа не напрягала, платили неплохо, в ночные смены он мог учиться, а самое главное – девочки. Прямо с аэропорта, как пирожки из печки! Россия, Украина, Аргентина, Франция… Первое время, даже шея болела – не знал, куда раньше смотреть. Ронен, в свою очередь, представлял для новоприбывших противоположного пола интерес в качестве живого аборигена. А его внешность и обаяние превращали этот интерес в ажиотажный спрос.

В этом водовороте манящих глаз, лукавых губ, пепельных, русых, каштановых кудрей, грозившим с головой затянуть темпераментного израильтянина, было одно лицо, настолько выделявшееся на общем фоне, что его невозможно было не заметить. Она была мулаткой!

– Русская мулатка, прикинь! – Ронен, до того спокойно сидевший и равнодушно рассказывавший о своих неслыханных победах, вскочил и встал передо мной, переступая в возбуждении длинными ногами и оживленно жестикулируя. Огонёк сигареты выписывал отчаянные зигзаги перед моим лицом.

Этот экзотический цветок с кофейной кожей появился в результате учебы в украинском универе студента из Того. Девушка выделялась не только внешностью.

– Даже когда вокруг полно людей, и она общается с ними, то все равно, она одна, сама по себе. Понимаешь? Я не знаю, как объяснить, но это видно.

Единственной ее близкой подругой стала полная девушка, которой огромные очки на круглом лице придавали сходство с совой. Толстушка следовала за тоголезкой принцессой как нитка за иголкой. В этой своеобразной дружбе Ронен усматривал лишнее доказательство инаковости своей пассии.

– Ну, красавицы, как раз, любят окружать себя уродинами. И это известный факт, банальней некуда.

Между тем, заинтересованный взгляд принцессы стал все чаще останавливаться на Ронене. А как-то вечером «сова», строго посмотрев, передала ему прихотливо сложенный лист бумаги. Прочитав письмо, написанное на иврите, без единой ошибки, Ронен задумался. Все это было слишком серьезно, а ничего серьезного ему сейчас не хотелось. Серьезное враг хорошего. Можно было не отвечать. Можно было написать в ответ. Но Ронен выбрал самый трудный вариант: решил поговорить лично и объяснить, что…

– «Напрасны Ваши совершенства – их вовсе не достоин я», – сюжет был уже абсолютно ясен для меня.

– Что-что?

– Да так, ничего. Продолжай.

Она, молча, выслушала Ронена, прислушиваясь, похоже, не столько к его словам, сколько к чему-то внутри себя. Потом так же молча повернулась и ушла, бросив на него всего один взгляд, который Ронен долго не мог забыть. А потом, она снялась с программы и уехала к родственникам на юг страны. Сначала Ронен почувствовал облегчение, потом – пустоту. А потом началось странное. Против своего желания, он снова и снова мысленно возвращался к тому разговору. Снова и снова видел выражение ее глаз, отстраняющий жест тонкой смуглой руки. Он не мог избавиться от этого морока, от сосущего ощущения утраты. Уже всерьез подумывал взять отпуск и поехать ее искать, как получил вызов в армию, немало удививший его. Поглощенный своей внутренней жизнью, он совсем не следил за тем, что происходило в большом мире.

Ронен отбросил погасший окурок, и сел рядом со мной.

– Я до сих пор не верю, что сделал это, но в тот же вечер написал письмо, и отдал его Сове, чтобы передала ей. Все эти чёртовы дни я сам не свой. Тут в оба глядеть надо, чтобы тебя не пристрелили, а у меня голова не на месте, все думаю о ней, о своем письме, и о том, что она подумала, когда прочла, и что ответит… Короче… сегодня утром приходит смс, всего одна фраза: «читай «Евгения Онегина».

Он посмотрел на меня:

– Вот я тебя и разбудил…

Во дворике разожгли костер и подогревали на нем консервы. Горячий, дымный запах полз по двору, заглушая запах мокрого цемента. Снова начал накрапывать дождь. Мы сидели на влажных ступеньках заброшенной школы, в Туль Кареме, и я пересказывал Ронену сюжет романа…

Когда я закончил, он схватился за голову:

– Ну и сукин сын этот Пушкин! Нет, теперь я просто обязан сам это прочесть, – он почесал в задумчивости подбородок, заросший рыжеватой трехдневной щетиной. – У родителей большая библиотека, должен у них быть и Пушкин. Как только выберемся из этого дерьма, я позвоню им, чтобы привезли мне книгу.

Не умевший сидеть без дела Ронен отправился на поиски розетки для давно севшего телефона, а я остался во дворе. Спать не хотелось, спину ломило от долгого лежания на твердом холодном полу Я осмотрелся. Школьный двор был ограничен с двух сторон зданием в форме буквы «Г», в длинной части находился штаб, а в короткой спали мы. С третьей стороны была глухая стена, а с четвертой – полуразрушенное здание, видимо бывшее когда-то вестибюлем. Оттуда, прорываясь сквозь нестройный гомон голосов во дворе, доносилось какое-то бормотание, срывающееся на высокие ноты. Через пролом в