– Почки. Врачи запретили… А ты, значит, член профсоюза. Ну скажи мне, член профсоюза, а вообще-то, кто ты такой? Что ты любишь?

– Люблю платить членские взносы.

– Ну ладно, а собак ты любишь?

С детства я уверена, что если человек любит собак, то он, во всяком случае, не сволочь.

– Что ты понимаешь в собаках, девочка?

– Я тебе не девочка. Я замужняя женщина. А с собаками я работаю.

– Кем?

– Инструктором-дрессировщиком служебных собак.

– Да? – смеётся он. – Какая редкая профессия! А у меня зато есть собака. Вест. Чемпион города среди догов. Видишь решётки на окнах? Пришлось поставить, а то летом кошку во дворе увидит – и прямо в окно.

– А где он?

– На даче. Ну выпей пожалуйста…

Водку он уже выпил. Теперь высокая тёмная бутылка с вином постепенно светлеет, темнота в ней уже на донышке.

– Слушай, я же безудержно пьян! Как же это вышло? – удивляется он. – Какая антиобщественная тишина!.. А ты… я не могу тебя понять… Я говорю пойдём – ты и пошла. Я вот тебе доверился, выпил, а ты не пьёшь и всё время хочешь войти туда, куда я и сам-то вхожу… босиком! Слушай, а что же тебе нужно?

Действительно, что мне нужно? Понимания? Тепла человеческого? Не могу же я ему сейчас сказать: «Давай дружить!»

– А тебе что нужно?

Он смотрит на меня обречённо. На лице ясно написано: «Разве ты, дура, когда-нибудь сможешь это понять?»

Надо уходить.

Наступил уже тот глухой час ночи, когда только машины скорой помощи выползают из переулков, шурша колёсами, а на улицах нет никого.

– Ладно, я пойду.

– Никуда ты не пойдёшь.

– Но мне нужно идти.

– Как же ты пойдёшь одна? Ночь, никого нет. Ты ведь женщина.

– Я же сказала тебе, что вообще ничего не боюсь.

– Да, пожалуй, если у тебя хватило юмора сюда прийти… – размышляет он. – Тогда сделаем так: я вот сейчас поднимусь, допью двадцать восемь грамм и отвезу тебя на такси.

Он решительно встаёт, но ясно, что ему не дойти даже до дверей.

– Вот, видишь… Придётся тебе остаться. Ложись на тахту, раздевайся до разумных пределов и спи.

Раздеваться я всё-таки не буду. А спать хочется.

Квакнул выключатель. Темно. Он сидит в кресле напротив. Он молчит, но я чувствую, что его мучает неотвязная мысль.

– Можно тебе задать вопрос? – наконец говорит он как-то неуверенно.

– Можно.

– Ты меня извини, я всё-таки должен спросить… У тебя сегодня в плане не было кому-нибудь отдаться?

(Ну вот, всё правильно. Если не хочешь, чтобы тебе дали по носу, не подставляй его. Вот что бывает, когда начинаешь упрощать мир обратно.)

– В плане не было. – Голос у меня не ледяной, а скорее каменный.

– Ну тогда хорошо, – обрадовался он. – Я так, на всякий случай спросил… Я ведь тебя не знаю… Я не хотел тебя обидеть. Извини. Понимаешь… ты мне дико нравишься. Но… Я всё равно не умею так вот просто…

Он встаёт и, чуть покачиваясь, как-то очень легко впервые подходит ко мне. Похоже, что ему хочется пожать мне руку. Но вместо этого он теряет равновесие и сваливается рядом со мною на тахту.

– Вот. Извини. Я могу уйти, – говорит он устало, роняет голову и мгновенно засыпает.

Но вдруг с трудом открывает глаза, с неуверенной нежностью гладит меня по щеке лёгкой рукой и шепчет прямо в ухо:

– Слушай, слушай… какая же ты славная… У тебя есть враги?

– Есть.

– Пойдём их зарежем? Завтра… – Он впервые смеётся открыто и радостно. Потом легко вздыхает, берёт меня за руку и засыпает уже совсем.

А мне не уснуть. Окно стало серое, решётка на нём теперь нарисована чёрной тушью. А за решёткой – тёмный петербургский двор, мощённый булыжником. Со всех сторон стены с окнами.

Я тихонько поднимаюсь, нахожу свои туфли.

Он лежит, запрокинув голову. Шея нежная, беззащитная. Под горлом вздрагивает пульс. Ишь ты, паранджу на морду – и всё…

Мальчик, как тебя зовут? Я ведь так и не знаю… И ты не спросил моего имени. Всё основные параметры выясняли.

Цветок волшебный

– Хватит драться со всякими там Водотынскими и Широчкиными, – торжественно сказала мама. – Теперь ты будешь заниматься делом.

Я посмотрела на отца и поняла, что они всё уже решили без меня и им кажется, что это выход.

– Вчера сдали новый клуб. Вместо того, который обвалился в Колыму. И там открывается музыкальная школа. Иди! – сурово сказал папа. – Лишний шанс в жизни никогда не помешает.

Так я впервые встретилась с роялем, единственным в нашем посёлке. Он стоял в новом клубе на сцене, изогнув хвост и притаившись за занавесом, как большой толстый таймень в тёмном омуте.

Я подошла и храбро положила ему руку прямо в пасть.

Клавиши были холодные, и пальцы с них соскальзывали.

* * *

Возненавидела я его не сразу.

Сначала он мне даже понравился. Он мог орать тяжёлым басом, мог тоненько и глупо плюмкать, а если я нажимала на педаль – гулко хохотал.

После уроков я приходила в клуб и по тёмным коридорам пробиралась на сцену.

Бам-бам-бам… – одной рукой.

Плюм-плюм-плюм! – другой рукой.

Рядом неподвижно, как старый ястреб, сидит Николай Доменикович, мой учитель музыки.

Бам-бам-бам… – одной рукой.

Плюм-плюм-плюм! – другой рукой.

Бам-бам… нет, не так… плюмм! дрынн!

– Ещё раз. – Он говорит глухо, едва слышно.

Бамм! Плюмм! Дрынн!.. Рояль голосит как-то неестественно. Что-то я не то с ним делаю.

Бам! Дрын!

Когда я запутываюсь окончательно, учитель музыки осторожно снимает с клавиатуры мои руки, вытягивает худую шею и, увидев в нотах нечто мне недоступное, уверенно ударяет по клавишам – показывает. Показывает он всегда левой рукой, на правой пальцев почти нет.

Я вздыхаю и снова: бам-бам-бам одной рукой, плюм-плюм-плюм – другой.

Однажды он посмотрел, как будто очнувшись, на пыльный бархатный занавес и сказал:

– Так. А теперь попробуем двумя.

Попробуйте одной рукой делать одно, а другой в то же время что-нибудь совсем другое. Одновременно. Попробуйте.

Рояль бухнул. Я покраснела.

И начала снова.

Тогда он некрасиво взвизгнул и захохотал.

В общем чем больше я упрямо старалась, тем хуже всё это выглядело. Ни с собственными руками, ни с клавишами не справиться было никак.

После шестой попытки мне стало ясно, что двумя руками сразу я не буду играть никогда.

– Нет, – сказала я твёрдо. И опустила руки. – Не получится…

Учитель музыки молча встал, выпрямился и медленно вышел.