Внутри, казалось, дому следовало бы быть столь же безобразным, сколь и снаружи, однако в нем была своя красота — своеобразная красота, которая присуща домам, много лет подряд занимаемым гостеприимным, шумным и счастливым семейством. В нем было очень мало ценных вещей, но и над ними никто никогда не дрожал, не позволял им мешать шумным радостям и повседневной жизни. Было в доме много вещей откровенно уродливых, но не потому, что люди, покупавшие их, обладали очень уж плохим вкусом, — просто в конце девятнадцатого столетия и в Европе и в Америке повсюду царил чудовищно скверный вкус, и скромная семья, живущая в маленьком городке на Среднем Западе страны, имела очень мало шансов не поддаться ему. Кое-что из мебели было куплено родителями Джонни, но подавляющее большинство ее составляли свадебные подарки, вещи, полученные в наследство, и всякие случайные предметы, оставленные на хранение постоянно кочующими дядьями и тетками Джонни.

Вы попадали в дом через переднюю, откуда лестница вела в верхний этаж. Там, где лестница делала поворот, внизу в передней стоял странный пузатый предмет, именовавшийся «ларь», в утробе которого хранились почему-то все семейные фотографии и дагерротипы.

Направо от передней находилась гостиная — комната, вопреки обычаям времени и страны бывшая в постоянном употреблении, вероятнее всего, потому, что в доме всегда было так много народу, что туда переплескивался избыток людей из других комнат. На полу гостиной лежал узорчатый зеленый аксминстерский ковер, и стены были оклеены нарядными темно-красными обоями с выпуклым золотым рисунком. Но обстановка ее побивала все рекорды «изысканности», когда-либо достигавшиеся в цивилизованном мире. В гостиной стоял гарнитур красного дерева, кресла от которого были похожи на очень полных пожилых дам, страдающих артритом, — обладательниц крошечных ножек и тонких щиколоток, которыми они весьма гордятся. Самое оголтелое рококо, попав в одну комнату с этими креслами, показалось бы произведением утонченной, классической простоты. Над камином, облицованным мореным дубом, висело зеркало, за каминной решеткой фосфоресцирующие языки пламени, вырывавшиеся из газовых горелок, лизали асбестовый водопад. В одном углу висела огромная гравюра в красной плюшевой раме (свадебный подарок), на переднем плане ее была изображена молодая женщина в неопределенном пейзанском наряде с кувшином в руке. В отдалении виднелись башни и шпили города, сильно напоминавшего Оксфорд. Картина называлась «Мечта будущего», хотя, что, собственно, означало это название, Джонни так никогда и не смог выяснить.

В конце передней находилась столовая, обставленная мебелью мореного дуба, почти столь же экстравагантной, как кресла в гостиной.

Кабинет находился рядом со столовой, там в громадном книжном шкафу стояли все книги, которые поглощал в детстве Джонни вместе с братом и сестрой. Книги стояли рядами — полные собрания сочинений Диккенса и Теккерея, Джордж Элиот и Вальтера Скотта, Фенимора Купера и Троллопа. Все солидные писатели викторианской эпохи были представлены здесь, и каждый занимал своими достижениями отдельную длинную полку.

Это была удивительно уютная комната, просторная, приветливая, с потертой мебелью и с секретером, усевшись за который отец Джонни, томясь от скуки, просматривал иногда свои счета, а мать писала бесконечные письма своим странствующим по свету сестрам и братьям. К кабинету примыкала комната с эркером и жестяной ванной — такой большой, что дети могли в ней плавать. Когда Джонни было десять лет, наверху оборудовали современную ванную комнату, а за счет старой увеличили кабинет; нишу, получившуюся таким образом, украсили бесчисленные копии картин Гибсона — их писал и преподносил старшей сестре Джонни один из ее поклонников.

Но самым важным помещением в доме была кухня. Там готовились пудинги, пироги, торты, вафли и блины. Блюда были традиционные, изготовленные по семейным рецептам. Джоннина мать, прожившая несколько лет в доме свекрови, знала все кулинарные секреты Эльвиры Ван Эссен, знала и много других, доставшихся ей от матери — дочери Полковника. С каждым новым браком к старым рецептам прибавлялись новые; многие были получены от негров, которые с дней «подпольной железной дороги» поддерживали дружеские отношения с семьей старого Джеми Фергюссона.

Мать Джонни отлично готовила и, как все хорошие повара, относилась к делу истово. В кулинарии она видела способ самовыражения. В семье, к которой она принадлежала, привыкли к самым хорошим продуктам, потому что все они поступали с собственных скотных дворов и птичников, собственных огородов и фруктовых садов. При том изобилии плодов земных на стол подавались только отборные части баранины, свинины и говядины. Все остальное продавалось, а потроха вообще считались годными только для собак. В этой семье издавна считалось, что в трудные времена можно походить и в потрепанной одежде, но плохо питаться немыслимо. Даже во время перебоев с деньгами, которые постигали семью нередко, на еде никогда не экономили.

В кухне всегда стояла глиняная корчага с печеньем, которая регулярно опустошалась детьми, приходившими поиграть на заднем дворе; кроме того, в кухне всегда можно было перехватить кусок пирога или торта. В кухне же при участии всей семьи готовились рождественские сласти — чудесная традиция, скорее всего немецкая, завезенная в Америку из Рейнской области Ван Эссенами. Сласти начинали готовить задолго до рождества — они предназначались не только для семьи, но и для знакомых. В очень многие входили мелкие грецкие орехи и пекан, которые дети собирали в октябре, бродя по окрестностям Города.

Наверное, по старой памяти дикорастущие орехи никогда не рассматривались как частная собственность. Фермеры редко протестовали, когда посторонние забирались в их владения собирать орехи. Если кто-нибудь возражал против этого, про него говорили, что он злыдень и с заскоком. На Ферме никто никогда и не подумал бы прогонять чужих детей, явившихся туда за орехами или по грибы, разве только если они подходили слишком близко к дому — этого старый Джеми не любил. И только когда Слободку заполонили хмурые чужестранцы, прежней щедрости пришел конец, потому что с их появлением стали меняться и нравы. Прорубались лазы в живых изгородях, кто-то стрелял певчих птичек, а то и овец и телят. А когда старые фермы начали одна за другой переходить в собственность чешских и польских крестьян, тут уж каждый орех и каждый гриб стал на счету — все это собиралось и отвозилось на рынок,