Посередине улицы, примыкавшей к площади с одной стороны, все еще стояло здание, именовавшееся «Пансион Уэйлера», — третье поколение той бревенчатой хижины, где Полковник провел свою первую ночь в новом краю. Оно было построено из желтого закопченного кирпича с безобразной крышей и фасадом в византийском стиле, с непомерно большими окнами зеркального стекла. Владелец пансиона был внуком первого Уэйлера, но так же мало походил на первого трактирщика, как новая гостиница походила на «Постоялый двор Уэйлера». Номера в этой новой гостинице были окрашены в одинаковый цвет и обставлены одинаковой мебелью, все они отвечали современным требованиям комфорта, но почему-то от этого перестали быть такими удобными, как прежние комнаты с их огромными кроватями и перинами. Одеяла были плоские, как блин, и хозяин больше не появлялся вечером у вас в комнате с наполненной горячими углями сковородкой — погреть постель, и никогда не расхаживал в столовой от стола к столу, чтобы лично удостовериться, что вам вкусно. Наглые официантки швыряли на столы тарелки с едой и с равнодушным видом уносили, если они оставались нетронутыми. При гостинице была бильярдная и сигарный ларек, и для коммивояжеров этой части штата она была поистине землей обетованной. По вечерам они сидели на открытой веранде, курили дешевые сигары, рассказывали сальные анекдоты и задевали проходивших мимо женщин. Для них существовало специальное слово «пробойщики». «Пробойщики» отлично вписывались в меняющийся узор Города и как нельзя лучше соответствовали безвкусному и вульгарному лицу площади. Они были ничтожными, пошлыми предвестниками Нового Дня, еще только занимавшегося, — дня, когда они перестанут быть «пробойщиками» и превратятся в могущественных двигателей торговли. Не за горами было время, когда на них станут смотреть как на новых крестоносцев, имеющих высокую цель продавать людям вещи, которые тем не нужны и оплатить которые те не в состоянии.

Теперь уже не фермеры преобладали на площади. Правда, их возы с сеном по-прежнему стояли в очереди перед зданием суда и в субботу вечером их лошади и упряжки по-прежнему ждали, привязанные к коновязи, пока фермерши делали покупки, а фермеры пили пиво в судейском буфете, только теперь они терялись среди горожан и серого люда, являющегося субботними вечерами из района Слободки поглазеть на витрины магазинов. Этот серый люд были сплошь чужестранцы, и говорили они на непонятном языке. Мужчины носили свирепые черные усы, и лица их часто бывали испачканы сажей. Женщины носили бесчисленное количество юбок и по субботам накидывали на головы пестрые шали. В страну, никогда не знавшую ни многослойных юбок, ни пестрых шалей, они вносили какую-то зловещую пестроту. Это были первые крестьяне, перебравшиеся в этот край, только они теперь не обрабатывали землю, — они работали на кишащих людьми фабриках и заводах, выросших на бывших болотах.

Хмурые чужестранцы, и «пробойщики», и фабрики были приметами Нового Дня. Никто в Городе, за исключением бабушки Джейн, не вспоминал больше о болотах, даже о большой топи, потому что все болота уже давно были осушены, а Тобина речка загнана в прямое, ровное русло, из которого она вырывалась только весной, когда, внезапно взбеленившись, затопляла подвалы старых домов на нижних улицах и намывала всюду отбросы и нечистоты. Ручей, в котором утонул когда-то по пьяному делу делаварский вождь, стал обыкновенной сточной канавой. Болота ушли, и на их месте выросла Слободка. Бабушка Джейн, отгороженная от всех в своем «Замке Трефьюзиса», уже больше не потешалась над людьми, которые спекулировали земельными участками и способствовали наступлению Города на окрестные фермы. В конце концов победили спекулянты, и свидетельства их победы были видны буквально повсюду. Она могла белить чугунные статуи в своем саду хоть раз в неделю, все равно они были покрыты сажей. Деревья в ее парке, удушаемые дымом, начали чахнуть, и бывали дни, когда к обитателям «Замка Трефьюзиса» солнце пробивалось лишь ко второй половине дня.

В лучшей части Города, на Элм-стрит и Мэйпл-авеню, исчезли деревянные тротуары, и деревья, посаженные много лет тому назад тоскующими по родине переселенцами из Новой Англии, разрослись до невероятных размеров, превратив улицы в зеленые туннели, а плющ заплел стены конгрегационалистской церкви и дополз до самой верхушки высоченного шпиля. Вблизи от центра Города старые дома выходцев из Новой Англии еще сохранялись, они так и стояли, слегка отступя от улицы, но деревья в садах уже не были чахлыми саженцами, а кусты белой и лиловой сирени закрывали окна первого этажа. У домов этих был такой вид, будто они стоят тут с сотворения мира, и Джонни всегда казалось, что ничто не может быть старее их бесстрастных, мрачноватых фасадов, разве что «Замок Трефьюзиса». И жили в них, казалось, сплошь старухи вдовы, которые иногда заходили к матери Джонни, а иногда он видел, как они распахивают парадную калитку, степенные, почтенные, состоятельные, одетые в добротное черное или лиловое платье, живущие жизнью, в которой нет места для перемен. Это были вдовы или дочери людей, первыми переселившихся в новый край и разбогатевших здесь. Реликты первых банкиров, адвокатов и торговцев. Все мужчины их поколения, казалось, умирали, едва перешагнув за середину жизни, женщины же жили до бесконечности.

В миле от площади, в той части Города, где в семидесятые годы еще расстилались луга, находилась единственная усадьба, которая могла по своим размерам и роскоши соперничать с «Замком доктора Трефьюзиса». Дом стоял в глубине парка, при нем были конюшни, надворные постройки и идущая от ворот полукругом каштановая аллея. Но дом этот был начисто лишен всякого очарования — не было от него ни красоты, ни радости. Его построили при президенте Гранте, и, как все относящееся к этому периоду, он был чрезвычайно безобразен. Отец и дедушка Джонни уверяли, что построен он на деньги, награбленные при погроме Нового Орлеана. Иначе как бы мог отгрохать такой дом, говорили они, нищий адвокатишка, незадолго до того начавший свою карьеру? Чем он лучше всех остальных дружков Гранта — отъявленных ворюг? Неужели бы он отказался от участия в дележе добычи республиканской партии в период Реконструкции Юга? Неужели он один сумел не замарать рук, якшаясь с такими мерзавцами, как Джей Гульд, и Джим Фиск, и старик Дрю, и Оукс