возраста, когда всем, кроме них самих, становилось очевидно, что Бродвея им не видать. Это была занятная, сильно потрепанная жизнью компания. Ребенком Джонни благоговел перед ними и любил их, впоследствии благоговения поуменьшилось, зато любви прибавилось. В труппе всегда имелся «первый любовник», которому было хорошо за сорок и который на улице казался стариком, но на сцене чудесным образом преображался при помощи толстого слоя «молодящих» румян; имелись там и «инженю», тоже достаточно потрепанные жизнью и тяжкими испытаниями (все «инженю», как одна, были обесцвеченные перекисью водорода блондинки какой-то неправдоподобной золотистой масти и носили высокие шевровые ботинки на пуговках). Были в труппе «резонер» и «резонерка», были и «актер и актриса на характерных ролях», за плечами которых лежали многолетние бурные карьеры на амплуа «первого любовника» и «инженю». К тому времени, как их переводили на характерные роли, они были стары как мир.
На первом представлении спектакля «Саломея» «инженю», очевидно начитавшись о Мэри Гарден, вызвала всеобщее возмущение, исполнив «Танец семи покрывал». Джонни попал на это представление с бабушкой Джейн, решившей, что это какая-то религиозная мистерия — собственно, так она и рекламировалась. О танце и речи не было, и зрители узнали о нем только из программок. В программке же стояло: «„Танец семи покрывал“ будет исполнен мисс Лилли де Лиль, исполнявшей роль Саломеи на первом в мире представлении пьесы, состоявшемся в оперном театре в городе Ньюарке (штат Нью-Джерси)». По-видимому, в своей скромности они видели в Ньюарке вершину, от которой до Бродвея рукой подать. Мисс Лилли де Лиль деловито сбрасывала с себя одно покрывало за другим, пока наконец, скинув седьмое, не предстала перед зрителями в трико телесного цвета, поверх которого было надето что-то вроде расшитого бисером и галунами корсета с длинной оборкой из бахромы. После того как в местных газетах появились письма протеста и о происшествии упомянул в своей воскресной проповеди баптистский священник, номер был снят с программы дирекцией, которая хотела сохранить за казино репутацию «семейного театра».
Но бабушка Джейн была возмущена этими протестами.
— О господи! — сказала она Джонниной матери. — Она ведь ничего и не показала, ни пупырышка. Да что она, собственно, могла показать в свои-то годы. С тем же успехом и я могла бы на ее месте выступить.
И Джонни еще долго преследовало видение — бабушка Джейн в телесном трико и корсете, расшитом бисером и галунами.
Синематографов в Городе еще не было, и театр при казино процветал. Лучшие места стоили тридцать пять центов, а худшие всего лишь десять. В боковых стенках помещения театра были сделаны огромные проемы, закрывавшиеся деревянными щитами, которые по желанию убирались; таким образом, в жаркие безветренные дни среднезападного лета вы сидели не в душном, закрытом помещении, а почти что на открытом воздухе. Но такого рода вентиляция имела и свою оборотную сторону. Дело в том, что линия Огайо-Балтиморской железной дороги пролегала меньше чем в ста ярдах от казино, и, когда товарные поезда, кряхтя и пыхтя, одолевали крутой многометровый подъем, действие и диалоги приходилось прекращать, так что перед зрителями оставался как бы застывший кадр. Как-то раз вечерний товарняк появился в самый разгар ударной сцены мелодрамы, когда «трагик», обманутый «злодейкой», бросился на нее и начал душить. Она лежала на диване, головой к зрителям, разметав темно-рыжие крашеные волосы, в то время как «трагик», упершись коленом ей в живот, сдавливал ей горло. «Трагик», не желая, очевидно, срывать эффект перерывом, все душил и душил, пока поезд не проследовал мимо.
Но маленькому мальчику ничто не кажется смешным, что же касается малолетнего романтика девятнадцатого столетия, вроде Джонни, который всю свою жизнь видел в актерах — даже самых бездарных — лишь блеск и очарование, то пусть бы все товарные поезда Америки проследовали с кряхтением по склону горы, пока «трагик» душит свою партнершу, — ему вряд ли показалось бы это смешно.
Но, увы, в семье старого Джеми и Джонниной матери жило смутное кальвинистское недоверие к подмосткам и всему к ним относящемуся. Правда, они ходили в театр, но чувствовали себя там не в своей тарелке и с легкой подозрительностью относились ко всем, начиная с примадонны и кончая билетером. Богемный дух в их семье отсутствовал совершенно. Актеры вели кочевой образ жизни и, следовательно, доверия не внушали. Да и то сказать, среди людей, из года в год выступавших на сцене под грохот проносившихся мимо товарняков, многие давали повод считать, что недоверие это вполне оправданно. Им не хватало осмотрительности — скрывать свои интрижки и грешки в таком маленьком городе они просто не умели. Начиная с середины лета насчет актеров, игравших в казино, начинали циркулировать сплетни. Актер на характерных ролях пил горькую. «Первый любовник» и «злодейка» жили в грехе. Обычно через восемь-девять месяцев после того, как закрывалось казино и листья облетали с деревьев парка, несколько ушибленных театром девиц — из тех, что жили «по ту сторону» железнодорожного полотна, — производили на свет младенцев от кого-нибудь из членов труппы, а раз как-то пострадала даже весьма почтенная семья, проживавшая на Элм-стрит, когда мать семейства — женщина не первой молодости — влюбилась в актера и сбежала с ним.
Вследствие отрицательного отношения семьи к актерам Джонни испытывал к ним повышенный интерес, поэтому, если ему попадались на улице члены труппы, он, сам того не желая, увязывался за ними, держась на почтительном расстоянии, и тащился иногда по нескольку кварталов, а иногда даже поджидал их под дверью магазина. Он не знал, чего, собственно, ждет от них — возможно, внезапного появления рогов, копыт и хвоста. Вполне возможно, что такой интерес был продуктом беспокойства, заложенного в его натуре, и страстного желания увидеть то, что лежит за пределами Города. Актеры путешествовали. Они не сидели на одном месте. Они побывали всюду. Они посмотрели мир.
С раннего детства актеры приводили Джонни в восторг, и это чувство к ним он пронес через всю жизнь. Гораздо позже он понял, чем они так пленяют его, понял, что ни в какой другой профессии нет людей, которым в той же мере свойственны были все человеческие пороки и добродетели, людей таких щедрых, таких нелепых и таких милых. Комедианты убогих безвестных трупп, выступавших в казино под грохот товарных поездов, мало чем отличались от прославленных звезд. Все они были гениальны и немного тщеславны, добродушны и беспечны, эгоистичны и чудаковаты, и, хотя большинство из них было начисто лишено всякого дарования, театр был их домом, ради которого они пожертвовали материальным благополучием, положением в обществе и удобной
