Для ребенка это было чудесное путешествие, столь же чудесно завершавшееся, и в своем нетерпении занятый своими ребяческими мыслями, Джонни никогда не замечал перемен, которые происходили изо дня в день у него на глазах. Он не знал — как знал его дедушка, — что ни одна ферма, мимо которых они проезжали, за исключением усадьбы пэкхемовских девиц, не сохранилась в том виде, в каком она была в дни юности и зрелости старого Джеми. Джонни не замечал, что некоторые дома давно пора бы покрасить, что ограды у них покосились и во многих местах подперты кое-как. Не замечал он и того, что на фермах почти не оставалось молодых людей, что стоит только детям подрасти немного, как они исчезают куда-то, что не было больше на ферме хороших работников, а только никудышные, бездельники, которые, проработав несколько дней, отправлялись в Город и пропивали там все деньги, а случалось, и вообще исчезали. И поскольку он видел дома только снаружи, он ничего не знал ни о закладных, вновь и вновь перезакладывавшихся в надежде на то, что на будущий год их можно будет выплатить, ни о том, что цены на скот и на зерно непрерывно падают и столь же непрерывно растут цены на одежду, на сельскохозяйственные машины и на мебель — на все, что производят и продают бизнесмены. Каждую неделю из года в год ездил Джонни на Ферму и не знал, что с каждым годом жизнь для фермера становится чуть труднее, а фермы чуть меняются — всегда к худшему.

В Городе церковь пока что оставалась силой. Главным своим делом она по-прежнему считала воскресные проповеди и миссионерскую работу и не предпринимала никаких попыток как-то перестроиться, чтобы идти в ногу со временем. Проповедник не пытался свести свою работу к обыкновенному бизнесу, и простая вера еще не была скомпрометирована. Пути религии и философии не перекрещивались, и никто еще не делал попыток заставить льва и ягненка жить в мире. Церковь была средоточием общественной жизни и потому имела большое влияние и на семейную жизнь. Клубничный фестиваль под деревьями в ограде конгрегационалистской церкви, еженедельные чаи Миссионерского общества и пышные ужины Дамского благотворительного общества, устраивавшиеся раз в три месяца в пользу церкви, — во всем этом непременно принимали участие все солидные, уважаемые семьи. Светская жизнь Города строилась вокруг церкви. И когда умирал полезный гражданин, в некрологе всегда упоминалось, что «он был истинным христианином и всю свою жизнь состоял прихожанином такой-то церкви». Загородных клубов тогда еще просто не было.

Социальные пласты, на которые расслоилось общество Города, уступая в масштабах Лондону, Парижу или Нью-Йорку, отнюдь не отставали от них в сложности взаимоотношений. Это было светское общество в миниатюре, со всеми его типичными банальными предрассудками и добродетелями, взлетами и падениями. Пруст мог бы обнаружить в Городе героев всех своих произведений. Были в Городе и демократы и республиканцы, горстка социалистов, джефферсоновцы и гамильтоновцы, рузвельтисты и брайанисты, противники реформ и прогрессисты — точно так же, как были в Париже роялисты и бонапартисты, радикалы и сторонники Третьей республики; и оттенки политических мнений клали свой отпечаток — иногда откровенный, а иногда едва заметный — на круг знакомств и на светские притязания; дело в том, что если «выбившихся из низов» «бизнесменов» постоянно зудило от желания забраться чуть повыше по социальной лестнице, то в их женах этот зуд зачастую оборачивался жестокой почесухой.

Каждая церковь занимала свое место в этой схеме общества, и принадлежность к той или иной секте затрудняла успех или, напротив, содействовала ему. Бывали случаи, когда баптисты или методисты становились прихожанами конгрегационалистской церкви «ради детей», еще чаще случалось, что дети сами переходили в пресвитерианство, или конгрегационализм, или епископализм, если родители предпочитали хранить верность секте, находящейся в некотором загоне. Подобно тому как сам Город был перенесенным на новую почву новоанглийским городом с вторичными шотландскими признаками, так и конгрегационалистская церковь была первой церковью, а рядом с ней, почти голова в голову, шла пресвитерианская. Епископальная церковь набрала силу одновременно с появлением роскошных палат с башенками, когда толстосумы, путями неисповедимыми придя к заключению, что консервативная доктрина вполне отвечает их духовным запросам, повалили скопом под новенькую черепичную крышу этой церкви, чтобы там возносить хвалу богу привилегированного сословия. Но на епископальной церкви всегда оставался налет вульгарности, от нее так и веяло богатством, лишь недавно приобретенным, и притом в большинстве случаев методами не слишком чистоплотными. Для коренных жителей Города она навсегда осталась церковью «новых людей». Если бы Город спросили, каким бы он хотел быть, он, безусловно, выразил бы желание остаться тем, чем был когда-то, — объединением республиканцев и демократов, не знающих снобизма и не считающих, будто есть люди получше и люди поплоше, но никто никогда не спрашивал у Города его мнения, и, уж конечно, любой его житель постеснялся бы обсуждать такой щекотливый вопрос, как свое положение в обществе. Однако вопрос этот существовал. Всякий понимал, что, оставаясь баптистом, вы уменьшали свои шансы на успех, что лютеране — отличные граждане, однако они никогда не живут на Парк-авеню и их никогда не встретишь на пышных свадьбах или на похоронах по первому разряду; что лучше жить в убогом пригороде «по ту сторону» железнодорожного полотна, но дружить с конгрегационалистами, чем жить в доме с венецианскими окнами на Элм-стрит и ходить в методистскую церковь. Иногда богатство было хорошим подспорьем, но если вы говорили с акцентом, то и богатство мало что давало. И еще тысячи всяких сложностей лежали под покровом фарисейской простоты.

Почти все старинные семьи занимали большие дома в центре Города, где они жили, упоенные собственным величием, на доход с основного капитала, который год от году усыхал, так же как усыхали в семье из поколения в поколение энергия и способности. Обстановка непрестанно менялась, и семьи постоянно двигались то вверх, то вниз по лестнице материального успеха. Картина классическая до банальности. И только бабушка Джейн продолжала невозмутимо жить «по ту сторону» железнодорожного полотна в «Замке Трефьюзиса», окруженном заводами и фабриками, чешскими и итальянскими